И.Е. Забелин "Кунцево и Древний Сетунский Стан"//
Забелин И.Е "Черты Московской Самобытности" Сост., вступ. ст. В.Б. Муравьева.- Москва: Изд. Дом ТОНЧУ, 2007,- С 95-281

стр. 95-106

ИСТОРИЧЕСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Москва с своими окрестными селениями и дачами раскинута в такой прекрасной местности, что по справедливости почита­ется одним из живописнейших городов Европы. Коренные москвичи, конечно, этого не замечают: они уже достаточно пригляделись к красоте своего родного города; но свежий глаз путешественника, и особенно художника, находит эту красоту не только в общих панорамах столицы, с любой стороны, но и в каждом уличном закоулке, который лишь бы открыто смотрел на Кремль или на одну из тех же панорам. Красота местоположения становится еще больше привлекательною от своеобразия и многочисленности старинных, особенно церковных, построек Москвы, которые придают ей такой оригинальный, просторный, ни с чем не сравнимый тип старого русского города, что все другие старые города Великой Руси относительно своей красоты и пространства очень справедливо именовали себя только уголками Москвы.

«Наш городок — Москвы уголок!» — говорилось и в Ярославле, и в Твери, и повсюду, где приходило на мысль определить типические черты красивой местности и красивого построения старинного города. Народ же свое удивление перед старою Матушкою-Москвою выразил особым и очень сильным присловьем: «Кто в Москве не бывал — красоты не видал!» Поговорка эта. выразившаяся впоследствии и литературно, стихом: «Что Матушки-Москвы и краше, и милее!» — сложилась, конечно, в то еще время, когда Москва на самом деле была единственным на Руси городом, достойным удивления. Это было задолго до построения приморского красавца Петербурга и в ту эпоху, когда старейший и первый на Руси днепровский красавец Киев совсем было удалился от русских созерцаний в чужую землю. В этот-то промежуток времени, между рождением Петербурга и удалением от Руси Киева, выросла Москва и явилась не только истинною русскою силою, но и настоящею русскою красотою, какой прежде по всей Русской Земле не было видано. Что Московская красота носит в себе черты восточные и мало походит на западный облик, то в этом разве есть что-либо унизительное, что-либо недостойное человечества и человечности?

Разве Восток неизменно должен обозначать только Скифа, Гунна, Татарина и всякого степного варвара, с именем которого так любят смешивать на Западе и Русское имя? Живя на востоке, имея постоянное дело с Востоком, Москва физически не могла вырастить себя совсем по западному образцу, с которым вдобавок не сошлась характером по Вере и по некоторым политическим началам. Но зато она неутомимо шла не собственно к западным, а вообще к европейским целям развития и успела присвоить своему родному Востоку именно европейские силы народного совершенствования. К тому же при внимательном и ближайшем рассмотрении восточный облик Москвы окажется вовсе не восточным, а в полной мере русским, в полной мере самобытным созданием русской народности. Если народ отметил свой взгляд на Москву таким выразительным присловьем, то он помышлял здесь не об одной внешней красоте города, а столько же и о самобытном русском характере этой красоты. Высшую красоту старинный русский народ созерцал в Божием храме, а в Москве было столько церквей, что трудно было их и перечесть — сорок сороков!

Кроме красоты местоположения, пестрая, кудрявая, своеобразная архитектура этих церквей, золотые маковки, золотые главы, стройные колокольни, царские и боярские высокие хоромы, терема и вышки с самыми разнообразными и замысловатыми кровлями, которые возвышались шатрами, бочками, скирдами, епанчами и тому подобным; затем круговые каменные и деревянные стены с башнями и воротами, красоте и отделке которых удивлялись даже иноземцы; длинные ряды деревянных уличных построек, по большей части деревенских же вырезных изб, утопавших в зелени садов и огородов, разделенных по местам полянками и вспольями, — все это, пестрое, веселое, заключавшее в себе столько согласия с лесною природою страны, представляло, в сущности, только общий тип красоты каждого русского города, соединяло в себе общие русские черты не только городские, но и сельские, деревенские, и потому восхищало русское чувство прелестью родного облика всей Русской Земли, по преимуществу Земли деревенской.


Впрочем, и западные иноземцы, послы и посланники, подъезжавшие к Москве в XVI и XVII столетиях большею частию от Смоленска, по Можайской дороге, именно от местности Кунцева, приходили в неописанный восторг, когда с Поклонной Горы открывалась им в самом деле восхитительная панорама и самого города, и окружающих красивых мест, расположенных между Воробьевыми Горами, направо, и Тремя Горами, налево, с обширным лугом или целым полем Ходынки, с бесконечными лесами по сторонам, уходящими и теперь далеко за горизонт. Они говорили, что вид на Москву издали, то есть именно с этого пункта по обширности и великолепию города есть одно из прекраснейших зрелищ, какие удавалось им когда-либо видеть. Благочестивые из немцев прямо сравнивали Москву с Иерусалимом, разумея в этом имени все прекрасное и великолепное, чем только город может отличаться по своей красоте.

Первые легенды о построении или о начале Москвы тоже называли ее Иерусалимом. Но немцы прибавляли, что внутри Москва была похожа на Вифлеем и тем подавали намек, что, в сущности, это был город деревенский, бедный, во многом из своего устройства напоминавший конюшню или скотный двор. Как бы ни было, но красотою своего месторасположения Москва приводила в восхищение европейских путешественников, которые на своем пути, конечно, видали много хорошего и могли оценить прекрасную местность Москвы по достоинству. Их же словами можно было выразить ту же народную поговорку, что кто в Москве не бывал, красоты не видал.

Вверх

О. Кадолъ. Вид Москвы с Воробьевых Гор. Гравюра. 1825 г.

Однако сама Москва, по-видимому, вовсе не помышляла о своей природной красоте. Она вообще думала, что в этом обстоятельстве нет ничего особенного, о чем бы можно было толковать, и потому не оставила нам никаких литературных памятников, где бы выражались и изображались мысли и чувствования старинных москвичей относительно тех красот природы, посреди которых они жили и которых вовсе не замечали.


Говорят, что у старой Москвы действительно не было никакой чувствительности к красотам своей природы. По крайней мере, в этом были крепко убеждены все первые чувствительные сердца, впервые заговорившие в Москве о природе, утверждая, что и самого слова природа с таким понятием у старинных русских людей не существовало. Но если не существовало слова и понятия, то, стало быть, в старинном русском образовании и развитии не существовало целой области высоких поэтических созерцаний и наслаждений своею жизнию.
Этому на первый раз, пожалуй, можно поверить, если кто знает, как мало радости испытывали старинные русские люди, созидая наше теперешнее относительное благополучие; в какой тяжкой исторической работе, в каком государственном и общественном, нравственном и умственном гнете они переживали свой скорбный, трудовой век.

Можно сообразить, что этим людям было не до восхищений и не до умилений перед красотами природы. Они те же самые прекрасные окрестности Москвы, вместо восхищения ими, принуждены были вскапывать для своих могил, защищая их шаг за шагом от врагов; принуждены были поливать их своею благодатною кровью в отчаянных битвах с Крымским Ханом или с гордым Ляхом, нашествия которых или их угрозы нападений продолжались чуть не до времен Петра.

И мы, к сожалению, очень крепко забываем, что в то время не существовало еще самого простого, но самого важного для всяких чувствований обстоятельства, которым вполне пользуемся теперь, именно не существовало безопасности от внезапного нашествия врага. Можно очень верно сказать, что допетровская Москва стояла еще, как и древний Киев, на границе кочевых степей и беспрестанно отбивалась от степных варваров. О каких красотах природы можно было думать в это время? Но следует ли из этого, что старинные русские люди в самом деле не были чувствительны к природе, в самом деле были уже совсем одичалыми бесчувственными варварами, как отчасти старались показать наши первые чувствительные сердца, заговорившие литературно о своих чувствах.

Это вопрос настолько любопытный в истории нашего общественного развития, что необходимо, по крайней мере, затронуть его, собравши на первый раз несколько свидетельств и указаний по этому предмету.
Известно, что как бы человек ни был дик, как бы ни был он обижен природою, он все-таки чувствует, что она ему не только мать, но и целый беспредельный мир поэзии, где всякому пониманию, даже и самому низменному по своему развитию, бывает светло и радостно, бывает, одним словом, хорошо. Здесь нам невольно приходит на память давно знакомый поэтический образ отброшенного людьми и одичалого Лёвки в Записках доктора Крупова. Доктор-психиатр немногими чертами, но очень глубоко и полно выразил именно такое отношение простого, не утонченного развитием понимания и чувства к красотам матери-природы. Однажды доктор предложил юродивому Лёвке идти в лес. Лёвка с радостию отвечал: "Пойдем! Пойдем далеко, хорошо будет, очень хорошо!" После долгого пути Лёвка вывел доктора на открытое высокое место над рекою с обширным и прелестнейшим сельским видом, какими так богата область Великой Руси.

Вверх

Одичалое дитя природы — Лёвка мог выговорить только одно: «Здесь хорошо, здесь хорошо!» — «Что же хорошо?» — спросил доктор, испытывая, что скажет дикарь, и получил ответ: «Лёвка не знает, — так хорошо!» — то есть без мудрости, просто хорошо. В этом одном слове по большей части выражаются восхищения природою и у людей с утонченным вкусом и образованием, по той причине, что непосредственное, сильное и глубокое чувство очень редко и вообще не скоро находит слова для своего выражения.
Таким образом, о прирожденном человеку чувстве природы нам говорить нечего: оно само есть лучшая, возвышеннейшая природа в человеке. Очевидно, что люди, не находившие такого чувства у русских старого века, смешивали понятия и, говоря о чувстве природы, разумели здесь одну лишь сентиментальность, вдобавок одну лишь слезливую и отчасти жеманную чувствительность, с которою вовсе не был знаком наш старый век, но которая, явившись уже в ближайшую к нам эпоху, разумеется, имеет также свое важное значение в русском развитии.


Надо сказать, что наш старый допетровский век по своему эстетическому и нравственному развитию весь целиком принадлежал еще той первобытной эпохе, когда человек жил с природою заодно, вовсе не отделял себя от природы, то есть вовсе не рассуждал о ней со стороны своих впечатлений, вовсе не допытывался, как она хороша, почему, отчего хороша, и всякое свое созерцание ее красот выражал, как Лёвка, одним словом: хорошо — так, просто — хорошо! Рассуждения и размышления о чувстве природы или о своей чувствительности к природе обыкновенно возникают в то время, когда человек уходит в самого себя, углубляется в дремучие леса собственного чувства и собственной мысли. Там, естественно, глаз на глаз он встречается с своими впечатлениями и восхищается ими даже больше, чем самою природою.

В этом самоуглублении чувства и лежит основание так называемого «сентиментального» отношения к природе. В нем чувство проникается мыслию, и природа становится для человека светлым и очаровательным зеркалом, в котором сентиментальность всего больше любит созерцать самое себя, то есть всего больше любит мыслить природу, размышлять, беседовать с природою, сознавать ее. Ясно, что такое утончение в развитии чувства бывает уже плодом цивилизации, плодом жизни, умудренной наукою, усовершенствованной искусством, вообще жизни, руководимой исключительно сознательными силами развития. Наш старый век такими богатствами еще не обладал и потому жил, как сама природа, в круглой непосредственности и безыскусственности и любил природу без рассуждений и без размышлений, как могут любить только дети. Наивное детство и было основою его эстетического и нравственного развития.
Конечно, этот возраст народной жизни соединяется всегда, в условиях быта политического и общественного, с прямым варварством; но относительно чувства природы, относительно поэтических созерцаний он варваром не бывает и всегда остается лишь наивным дитею природы, которую ему нечего отыскивать в рощах и лугах или на берегу ручейков и речек: он, как дитя, постоянно находится у ней же на руках, в ее материнских объятиях.


Сентиментальное искание природы совпадает с тем моментом народного развития, когда дитя сходит с рук природы, становится на ноги и сам начинает ходить без ее руководства, то есть когда он вырастает и начинает мыслить, когда начинается период жизни сознательной. Это, как мы заметили, происходит от распространения в народной жизни цивилизующих начал, из которых первое место принадлежит литературе, в смысле художественного словесного творчества, в смысле искусства. Вот почему и история чувствительных, сентиментальных сердец, впервые появившихся в московских окрестностях, начинается не слишком далеко от нашего времени.
Нельзя отрицать, как увидим, что таковые сердца появлялись и в старое время, но они появлялись одиночно и не были выразителями общего сентиментального настройства жизни.


Первый, кто с особенным талантом, увлекательно и поэтически заговорил не только о красотах московской природы, но и об Русской Истории, был Карамзин, а первое произведение, которое до крайности и разне­жило и умягчило московские грубые сердца, была повесть: Бедная Лиза (1792 г.). Известно, какое свежее и сильное впечатление эта Лиза произвела на тогдашнюю Москву. Это была первая весенняя песнь соловья, первые сладкие звуки о прекрасном в природе, о прекрасном в природе человека, о прекрасном в природе всякой местности. Повесть прямо и начи­налась сентиментальным вступлением, в некотором роде интродукциею или увертюрою, именно о красотах московской природы.

«Может быть, — писал автор, — никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей сего города, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели — куда глаза глядят — по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места или в старых новые красоты».
Описав затем красивую местность Симонова монастыря, автор заключает: «Часто прихожу на сие место и почти всегда встречаю там весну; туда же прихожу и в мрачные дни осени горевать вместе с Природою!.. Но всего чаще привлекает меня к стенам монастыря воспоминание о плачевной судьбе Лизы, бедной Лизы. Ах! Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби!»

В этой интродукции заключилась как бы программа для новых чувствований, какие должны были испытывать москвичи, обозревая свои окрестности. С той поры чувствительные и мечтательные души, или, справедливее сказать, все друзья природы, для которых не были чужды поэтические созерцания, направили свои прогулки к Симонову монастырю, где вдали зеленела заветная рощица над заветным же небольшим прудом, в котором утопилась несчастная Лиза.

В. Адам. Симонов монастырь. Литография Л. Бишбуа. 1846 г.

Не только москвичи, но даже и приезжие из городов, кто был близок литературным интересам, тоже хаживали, даже зимою, взглянуть на чувствительный Лизин пруд. Известный автор баллады «Громвал», по происхождению казанец, купеческий сын, Каменев, о котором Пушкин сказал, что он первый в России осмелился отступить от классицизма и стал романтиком, приехав однажды зимою (1799 г.) в Москву, так описывает свое путешествие к этой завет­ной местности: «Третьего дня день был ясный. Вздумалось мне воспользоваться приятною погодой и побывать в том монастыре, в окрестностях коего жила некогда Бедная Лиза. В три часа заполдни приехал я к нему. Монастырь построен на горе; вид хорош, и окрестности расположены точно так, как г. Карамзин описывает. С правой стороны верстах в двух расстояния видна почти вся Москва... С полуденной стороны, под самыми стенами, растет густой кустарник, а саженях в 80 рощица.

Видно, что та самая, близ коей Лиза жила с матерью; только очень, очень негуста, и наперечет не более пятидесяти дерев, без порядка рассеянных». Вымысел поэта стал действительностью; нежные сердца чертили на деревьях вензель Лизы или собственные вензеля с отметками даже числа и года, когда совершали сюда чувствительное путешествие; вырезывали чувствительные стишки тогдашних поэтов, вообще старались чем-либо увековечить память своего сердца. До того времени безыменный пруд получил имя: Лизин пруд, которое вырезывается и до сих пор на планах Москвы. И этот прудок, таким образом, поступил в число достопримечательностей города, не менее важных для его истории, как и другие памятники, ибо в этом имени выразился и не московский только, но общерусский поворот литературного развития на новую дорогу. С того времени москвичи «научились любоваться красотами Натуры». Загородные места осветились поэтическим чувством и стали привлекать к себе, как новый источник удовольствия, какого наши предки, быть может, никогда и не испытывали. С того времени живописные окрестности Москвы огласились вздохами и ахами, оросились слезами тихой поэтической грусти; певцы-стихотворцы запели романсы и песенки о рощах и лугах, повествователи рассказывали все о той же Бедной Лизе на все лады. Явилась даже «Прекрасная Татьяна, живущая у подошвы Воробьевых Гор» (1804 г.). Сам Жуковский посвятил свою чувствительность и романтику «Марьиной Роще» (повесть, 1809 г.).

Вверх

Само собою разумеется, что увлечение, произведенное Бедною Лизою, вызвавшее в литературе многочисленные подражания, не замедлило вскоре и само превратиться в приторную пошлость, которую точно так же не замедлила осмеять здравая сатира. Передразнивая в точности чувствительных повествователей, эта сатира нарисовала безвыходное положение нового автора, который не знает, где приютить героев-любовников своей новой повести, где найти место для действий своей чувствительности, ибо, куда ни забредет меланхолик, без плана и цели, везде воспоминания, везде наслаждение для памяти сердца! «Напрасно молодые авторы будут искать около Москвы какого-нибудь местечка для поселения героев-любовников, старушек, пустынников... Все уже занято!.. Воробьевы Горы заняты; окрестности Симонова — заняты; Марьина роща занята! Лизы, Тани, Кати, Маши, со всеми семействами и знакомцами, отмежевали себе поля, горы, леса, долины, и уже некуда водить читателей...» Наконец, автор находит место для поселения своих любовников: это Лужники*, что за Девичьим монастырем. «Бесподобно!.. Прелестно!..» -восклицает он. «И заставлю гулять по Лужникам всю чувствительную публику московской столицы... Моя повесть будет так интересна, так трогательна, что Лужники сделаются сходбищем всех меланхоликов обоих полов; не останется кругом ни одной березы, ни одного дуба, ни одной сосны, на которых бы не были вырезаны стишки...»

Конечно, было очень много смешного в подобных излияниях чувствительности, которая с рассудочной и остроумной точки зрения всегда оказывается довольно глуповатою. Но в этом сентиментальном настройстве литературных вкусов все-таки слышался хотя и слабый отголосок общеевропейских гуманных стремлений: чувствительность к красотам природы вызывала чувствительность к человеку. В туманных образах сентиментальности все-таки виднелся, хотя тоже в большом еще тумане, идеал, которому имя было — человечность и который вместе с тем и в тех же повестях очень ясно заявлял свои требования о правах человека на свободу и независимость чувства. Для русского общества это был первый приветливый голос, звучавший об освобождении человеческих чувств из крепостной зависимости многообразных бытовых порядков, нажитых влиянием и развитием старого Домостроя. Все эти Бедные Лизы в одном смысле выговаривали одно слово, очень наглядно изображенное тою же сентиментальною поэзиею в следующих стихах:
Но кто, о сердце! может Противиться тебе? Какой закон святее Твоих врожденных чувств? Какая власть сильнее Любви и красоты?
Очень понятно, что русское общество, воспитанное в крутых запретах старого благочестия или в сухих и черствых сказаниях семинарской схоластики, при появлении такой проповеди почувствовало для своих впечатлений как бы свободу и радости весеннего возрождения жизни...

Оно с небывалою жадностью стало читать повести, романы, поэмы, стихи и с этого только времени научилось чувствовать и понимать художественные красоты литературных произведений, научилось вообще черпать в литературе новые и изящные наслаждения, каких не испытывало прежде. Это было великое завоевание цивилизации для перевоспитания общественных нравов и вкусов. Здесь же заключается и исторический смысл сентиментального направления в нашей литературе. Но, сделав свое дело, водворив нежное и мягкое в черствой и грубой среде, оно вместе с тем поставило себя исключительною целью для литературных вкусов, что, конечно, было ошибкою и за что оно должно было вскоре превратиться, как упомянуто, в приторную пошлость. Очень также понятно, что московскую историю пробуждения в обществе чувства природы или любви к природе Карамзин начинал со своего же времени, не оставляя ничего на долю нашим предкам даже первой половины восемнадцатого, не говоря уже о допетровских веках. В «Записках старого московского жи­теля» {Вестник Европы, 1803 г.) он говорит об этом по случаю чувствительной покупки букета ландышей.

Вверх

Однажды автор, оставшись весною в Москве без общества, скучал и не знал, чем отвлечь себя от скуки. «От скуки всего лучше писать, — размышлял он. — Но о чем?» Критики современных нравов или современных порядков он опасался, не желая прослыть злым сатириком или попасть в число брюзгливых стариков, которые все новое осуждают. «Нет, — решил он, — брошу на бумагу замечания самые невинные и служащие неоспоримым доказательством того, что все идет к лучшему на свете, по крайней мере, у нас на Руси... Но в таком случае должно подумать...» В эту минуту он слышит у своего окна женский голос: «Господин! Господин! Не надобно ли вам цветов...» «Смотрю, — продолжает автор, — и вижу сельскую невинность, которая, остановясь перед окном моего низенького домика, показывает мне букет свежих ландышей. Встаю с кресел, как молодой человек, даю деньги, беру цветы, нюхаю их и снова ищу в голове мыслей... Но чего лучше? Этот букет может быть темою... Без сомнения!.. Задумываюсь на минуту и восклицаю: слава нынешнему просвещению и великим успехам его в Москве белокаменной!»

«Так, на моей памяти образовалась в нашей столице сия новая отрасль торговли: на моей памяти стали продавать здесь ландыши. Если докажут мне, что в шестидесятых годах хотя один сельский букет был куплен на московской улице, то соглашаюсь бросить перо свое в первый огонь, который разведу осенью в моем камине... Из чего мы, философы, заключаем, что московские жители просветились: ибо любовь к сельским цветам есть любовь к натуре; а любовь к натуре предполагает вкус нежный, утонченный искусством. Как первые приемы философии склоняют людей к вольнодумству, а дальнейшее употребление сего драгоценного элик­сира снова обращает их к вере предков, так первые шаги общежития удаляют человека от натуры, а дальнейшие снова приводят его к ней. Старинные русские бояре не заглядывали в деревню, не имели загородных домов и не чувствовали ни малейшего влечения наслаждаться Природою (для которой не было и самого имени в языке их); не знали, как милы для глаз ландшафты полей и как нужен для здоровья деревенский воздух... Правда, что они были здоровее нашего; но это неизъяснимое чудо!.. О, варварство! Они гуляли только в своих огородах, где, сидя под тению черемухи, пивали холодный мед из стоп оловянных; не имели даже и цветников; в глаза не знали великолепной душистой розы, которую уже во время царя Михаила Федоровича привез в Москву голштинец Петр Марселис!»*

В другом месте, в своем «Путешествии вокруг Москвы», упоминая о Шереметевских подмосковных, славном некогда Кускове и Останкине, Карамзин выражает свое недовольство их местоположением и по этому случаю делает общую отметку: «Вообще можно сказать, что наши старинные бояре для сельских жилищ своих не искали живописных мест, которых до­вольно в окрестностях Москвы. Один Кирша Полуектович Нарышкин умел выбрать несравненное Кунцево на высоком берегу Москвы-реки, где представляется взору самый величественный амфитеатр».

«Только при государе Петре Великом. — продолжает автор, — знатные начали строить домы в подмосковных; но еще за 40 лет перед сим богатому русскому дворянину казалось стыдно выехать из столицы и жить в деревне. Какая разница с нынешним временем, когда Москва совершенно пустеет летом; когда всякой дворянин, насытившись зимою городскими удовольствиями, при начале весны спешит в село, слышать первый голос жаворонка или соловья! А кто должен остаться в Москве, тот желает, по крайней мере, переселиться за город; число сельских домиков в окрестностях ее год от году умножается; их нанимают не только дворяне, но и купцы. Мне случилось в одной подмосковной деревне видеть крестьянский сарай, обращенный в комнату с диванами; тут в хорошее время года живет довольно богатый купец с своим семейством. В городе у него каменный дом и большой сад; но он говорит: «что может сравняться летом с приятностию сельской жизни?» Самые ремесленники любят уже веселиться хорошим днем на чистом воздухе.

Поезжайте в воскресенье на Воробьевы Горы, к Симонову монастырю, в Сокольники: везде множество гуляющих. Портные и сапожники с женами и детьми рвут цветы на лугах и с букетами возвращаются в город. Мы видали это в чужих землях, а у нас видим только с некоторого времени и должны радоваться. Еще не так давно я бродил уединенно по живописным окрестностям Москвы и думал с сожалением: «Какие места! И никто не наслаждается ими!» — А теперь везде нахожу общество!»

«Одним словом, русские уже чувствуют красоту природы, умеют даже украшать ее. Объезжайте подмосковные: сколько прекрасных домиков, английских садов, сельских заведений, достойных любопытного взора просвещенных иностранцев! Например, село Архангельское, в 18 верстах от Москвы, вкусом и великолепием садов своих может удивить самого британского лорда; счастливое, редкое местоположение еще возвышает красоту их. Рощи — где дикость природы соединяется с удобностями искусства и всякая дорожка ведет к чему-нибудь приятному: или к хорошему виду, или к обширному лугу, или к живописной дичи, — наконец заступают у нас место так называемых правильных садов, которые ни на что не похожи в натуре и совсем не действуют на воображение. Скоро, без сомнения, перестанем рыть и пруды, в уверении, что самый маленький ручеек своим быстрым течением и журчанием оживляет сельские красоты гораздо более, нежели сии мутные зеркала, где гниет вода неподвижная...

Знаете ли, что и самый Московский бульвар (Тверской, который тогда только начинали разводить), каков он ни есть, доказывает успехи нашего вкуса? Вы можете засмеяться, государи мои; но утверждаю смело, что одно просвещение рождает в городах охоту к народным гульбищам, о которых, например, не думают грубые Азиатцы и которыми славились умные Греки. Где граждане любят собираться ежедневно в приятной свободе и сме­си разных состояний; где знатные не стыдятся гулять вместе с незнатными и где одни не мешают другим наслаждаться ясным летним вечером: там уже есть между людьми то счастливое сближение в духе, которое бывает следствием утонченного гражданского образования. Предки наши не имели в Москве гульбища; даже и мы еще весьма недавно захотели иметь сие удовольствие; но зато очень любим его. Жаль только, что наш бульвар скуп на тень и до крайности щедр на пыль; он же, к несчастию, именем своим напоминает бульвары парижские, столь прекрасные и сенистые!»

Из этого повествования мы можем вывести весьма определенное понятие, что наши предки даже первой половины XVIII столетия были, в сущности, варвары, кочевые азиаты, люди без чувства и без вкуса к изящным удовольствиям, какие встречаем при созерцаниях окружающей природы. Конечно, настоящее варварство человека, его дикие и тупые вкусы нигде не обнаруживаются с такою выразительностью, как именно в этом решительном отсутствии в человеке чувства природы. Но нам кажется, что Карамзин повторил здесь лишь старую, заученную смолода песню, которая и до сих пор еще рассказывает, что старинные русские люди едва ли имели человеческий образ и, во всяком случае, походили больше на животных, чем на людей. Это сказано резко, но, разобравши существенные черты такого убеждения о нашей старине, это будет сказано очень справедливо.

Убеждение это вырабатывалось в течение целого столетия, и Карамзин здесь является только невольным его отголоском, высказывает только обычные и привычные, ходячие суждения по этому предмету. Такие понятия о родной старине, как и обо всем, что носило русское имя, стали вырастать из некоторого барского высокомерия русских европейцев перед старою и по существу своей истории все-таки мужицкою Русью, из просвещенной их гордости или из гордости их просвещения перед низменным уровнем нашего старинного общего невежества. Это случилось в ту пору, как русские европейцы стали чувствовать себя истыми французами по образованию и настоящими немцами по управлению государством, когда два слова — барин и мужик образовали посреди себя пропасть в отношении культурного развития общества.

Вверх