Кунцево и Древний Сетунский Стан

стр. 128-139

ИСТОРИЧЕСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

С того времени правительство привело раздачу таких земель в порядок и назначило для каждого лица, смотря по чину, известную определенную меру. Бояре получали по 5000 квадратных сажен: и эта цифра, сходя вниз по чинам, уменьшалась до 18 квадратных сажен, что получали для своих дач младшие чины, подьячие.
Загородные дворы или дачи бояре устраивали. конечно, прежде всего для хозяйственных целей. Это были обширные помещения для годовых запасов всяких деревенских произведений, надобных для домашнего обихода, начиная с зернового всякого хлеба и оканчивая сушеными грибами и ягодами. Но как в число запасов непременно входила и живая рыба, то для ее сохранения необходимы были пруды, садки, так как для получения свежих садовых плодов и овощей необходимо было разведение плодовых садов и огородов. Все это мало-помалу и являлось на загородном дворе, который с прибавкою рощеного леса и рощи, также сенокосного луга и с постройкою боярских хором с теремами и вышками естественным образом превращался в красивую усадьбу, полную, как чаша, всяким деревенским добром. Сюда-то на летнее время и переселялись бояре из своих городских хором.

Англичанин Коллинс, бывший в Москве в 1662 г., рассказывает, что боярина Хитрово, царского любимца и дворецкого, то есть министра Двора, в загородных садах (под Девичьим) жили даже прекрасные невольницы — польки, которых доставлял ему один лекарь-жид. Он рассказывает также, что жена боярина, имея важные причины к подозрению, стала ревновать; что мужу это очень не понравилось и боярыню, по слухам, угостили однажды каким-то кушаньем, после чего она сделалась очень весела, а поутру была найдена в постеле мертвою. Другие же говорили, как слышал Коллинс, что ей поднесли отравленную чашу вина, вылечившую ее от всех болезней. Происшествие наделало много шуму в народе и, конечно, прежде всего стало известным царю, который приказал боярину, под страхом удаления от своих очей, оставить такую жизнь и снова жениться. Таким образом, еще и допетровские бояре населяли свои дачи амурами и нимфами.

Не все, конечно, устраивали свою загородную жизнь с такими мусульманскими затеями; но достоверно одно, что все поголовно очень любили в летнее время жить по-деревенски, вблизи деревенского хозяйства и всех удовольствий, какие представляла тогдашняя деревня и каковы были: охота звериная и птичья, рыбная ловля, садоводство, пчеловодство и тому подобное, и даже цветоводство. Дело в том, что о боярской старой жизни мы вообще мало имеем надобных сведений, которые, конечно, в изобилии существовали в боярских же домашних архивах, но по милости офранцужения боярских умов в XVIII столетии с презрением были отброшены прочь и погибали бесследно частию от пожаров, а больше всего от полного равнодушия к памяти о предках, от полного образованного небрежения ко всему, что только напоминало о времени дедов, потому что то время почиталось вообще эпохою темного варварства. Самая любовь к сельским и садовым букетам цветов, о которой говорит Карамзин, должна начинать свою историю гораздо раньше, не только Екатерининских, но даже и Петровских годов, ибо нет сомнения, что ландыши, как и всякие первые весенние полевые цветы, наравне с грибами и лесными ягодами продавались в городе с незапамятных для Москвы времен, хотя, конечно, торговля ими не могла быть очень значительна, особенно по той причине, что почти у каждого двора в городе был свой сад и огород, а между слободами города существовали еще поля, всполья и луга, так что, не заходя очень далеко, и самому можно было нарвать полевых цветов у себя по соседству.

От XVII века мы имеем свидетельства, что букетами цветов украшались даже окна в комнатах, по крайней мере во дворце. В 1670 г. июня 12 во дворец было куплено на рынке 22 стеклянных стопы (род стаканов) с рукоятками, за 1 рубль 3 алтына 2 деньги, которые по приказанию царя Алексея были поданы с цветами в хоромы к царевичу Алексею Алексеевичу. Припомним, что при том же царе и потом при его сыне Федоре на Измайловских стеклянных заводах делались для подавания цветов (так и сказано) кувшины особой формы, которые кроме употребления во дворце продавались от дворца же и в Гостином дворе. Если на рынках Москвы в XVII столетии существовала торговля стеклянною посудою для цветочных букетов, называвшихся по старому варварству венками, веничками и даже просто веника­ми*, то едва ли можно сомневаться и в том, что на тех же рынках существовала и торговля этими вениками. Один иностранец, Де Бруин, бывший в Москве в первые годы Петровских преобразований, рассказывая, что иноземцы Немецкой слободы старательно разводят в своих садах плодовые деревья и культурные цветы, которые выписывают из европейских стран, прибавляет, между прочим: что «так как русская почва сама по себе родит цветы плохо, а цветы лесные очень посредственны, то для русских нет большего удовольствия, как подарить им пук цветов, который они с наслаждением несут домой. Впрочем, некоторые из более знатных русских, — заключает путешественник, — тоже владеют уже хорошими садами и разводят в них и цветы». Это уже относится к 1702 г. и показывает, что как будто хорошие сады в Москве появились только незадолго перед тем и вообще со времени Петра. Между тем известно, что хорошее немецкое садоводство стало распространяться в Москве еще с первой половины XVII сто­летия, когда в 1630 г. вывезена была даже и махровая роза, и особенно широко

раскинулось при царе Алексее*. Не могло быть чтобы примеру этого госу­даря не следовали и знатные и богатые люди из бояр и других чинов, тем более что воспитатель царя Алексея боярин Морозов пробовал сеять даже и в своих нижегородских вотчинах какое-то заморское семя реинзат.

Вверх

Надо вообще заметить, что иностранцы не упускали и малейшего случая похвастать, что Русь просвещалась чуть не с приезда в Москву каждого из них. Она, действительно, просвещалась в допетровское время туго, неподатливо; действительно, и при Бруине русские сады очень отличались от немецких, которые были чрезвычайно чисты, полны множеством цветов, а русские были запущены, дики, не возделаны и без всяких украшений; но все-таки кое-что из иноземной садовой культуры и в них давно уже процветало. К тому же иное что и из русской дичи заслуживало внимание даже самих наших просветителей и в английских садовых каталогах в 1653 г. обозначалось, например: Rosa Moscovita. а в ботанических писаниях 1640 г.: Rosa sylvestris russica, вывезенные из Московии. Полагают, что это был особый вид шиповника с берегов Северной Двины.

В рассказе Бруина для нас особенно любопытно, что прадеды очень любили хорошие цветы и с великою радостию, лучше всякого подарка, принимали от немцев цветочные букеты. Само собою разумеется, что эта любовь выросла прежде всего на своих доморощенных цветах, в числе которых не последнее, если не первое место занимали именно сельские полевые цветы, воспетые вместе с садовыми даже в народных песнях. Стало быть, поэзия цветка также не была чужда созерцаниями наших далеких прародителей.

Но возвратимся к боярам. Мы говорили, что большинство дворянства, служа и питаясь от деревенского хозяйства, но необходимости дол­жно было все время оставаться и жить в деревне, выезжая на службу временно и случайно, на случай войны. Точно так же знатное и высокое его меньшинство, служа все время пред лицом государя, в его столице — Москве, по этому самому, если б и хотело, не могло постоянно жить в деревне. Здесь на постоянное житье в деревню посылались только люди опальные, находившиеся под гневом государя, и потому здесь слово «деревня» означало ссылку. Вот по какой причине бояре должны были почитать великим стыдом и великою напастью более или менее продолжительное пребывание посреди деревенских удовольствий. Это продолжалось до самого освобождения бояр из крепостной зависимости, то есть до известного указа Петра III, освободившего их от обязанности служить, с оставлением, однако, служебного права владеть крестьянами и деревнями. При Екатерине, вступление на престол которой не ознаменовалось, как бывало, погромом приближенных и знатных прежнего царствования, боярство почувствовало еще большую свободу располагать обстоятельствами своей жизни как угодно.

Образовался мало-помалу и по разным причинам весьма значительный круг людей, совсем свободных от Двора, которые действительно и удалялись из Петербурга на житье в деревню, то есть в Москву, ибо со времени утверждения резиденции в Петербурге Москва в самом деле приобрела старинное значение деревни, как места ссылки для всех, кто был Двору неприятен. Надо, впрочем, заметить, что в первой половине XVIII века русское преобразованное общество, по-видимому, не особенно любило Петербург, не особенно дорожило тамошним житьем и, руководясь, вероятно, старинными деревенскими вкусами, тянуло больше к Москве. При Петре II возникали замыслы даже и резиденцию перенести совсем в Москву, а про Елизаветинское время современники записали, что однажды, по случаю ее пребывания в 1749 г. в Москве, Петербург долго оставался пустым даже и по возвращении в него государыни. Объяснялось это тем, что большая часть достаточных людей жили в Петербурге по обязанности, отнюдь не по собственному желанию, и когда Двор возвратился из Москвы, то почти все придворные, дабы остаться в Москве, наперерыв брали отпуск, кто на год, кто на полгода, кто на месяц или на несколько недель. То же делали и должностные лица, начиная с сенаторов. Если же нельзя было воспользоваться отпуском, то являлись разные предлоги, мнимые и настоящие болезни мужей, жен, отцов, матерей, детей и так далее, либо тяжбы, либо другие неотлагаемые дела — одним словом, прошло с лишком полгода, пока Двор и город (Петербург) снова населились по-прежнему, как было до выезда в Москву. В этот промежуток времени петербургские улицы поросли травою, потому что езда в экипажах совсем прекратилась.

Таким образом, когда дворянство получило полную свободу служить или не служить и жить, где хочет, оно потянуло из немецкого Петербурга на родину, в старую свою столицу Москву.
Кроме того, при Екатерине для больших людей Москва сделалась весьма приютным уголком, куда можно было, в случае разлада и неудовольствий с Двором и службою, отъезжать, как говорится, иерархически, на покой. Знаменитый Румянцев-Задунайский, по соперничеству в Турецкой войне с Потемкиным внезапно впавший в немилость и уволенный от командования армиею, писал, между прочим, 16 октября 1789 г. к тогдашнему градоначальнику Москвы Еропкину: «Теперь мое желание непосредственно есть, чтобы водвориться под вашим покровом в матери градом (в Москве), где все, мне подобные, по многим странствиям их, покой обретают» (Русский Вестник, 1808, с. 147).
В Москву, таким образом, собиралась вся барская или собственно придворная оппозиция, собирались недовольные в самых разнообразных отношениях и смыслах.

Вверх

Московское высшее общество этого времени охарактеризовано в переписке принца Делиня, где он говорит о Москве, что «этот город, дающий понятие, по некоторым отношениям, об Испагане, похож на четыре или пять сот замков знатных господ, съезжающихся в них из деревень, для общежития. Нигде того не встретишь что самые знатнейшие особы в государстве, наскучив Двором, приезжают сюда затем, чтоб свободно жить и говорить. Императрица почти не знает, да и не хочет знать об них; она не любит блюстителей наружного благоустройства, исполненных внутреннего коварства (?!). — «Что вы думаете об этих господах?» — спросила она у меня. Я отвечал ей, глядя на трех или четырех престарелых камергеров, генерал-аншефов и прочих: «О, Ваше Величество, это самые почтенные руины». — «Они не очень меня любят, — сказала императрица. — я не нравлюсь им, быть может, и потому, что я виновата пред некоторыми из них или что они не правы передо мною». Свободно, но свободно по-барски, то есть с правом крепостного владычества, жить и свободно говорить, разумеется, о правительстве, стало с тех пор исключительным обычаем знатной барской Москвы. За это коренные москвичи прославляли ее Республикою и Столицею Российского Дворянства, как именовал ее Карамзин.
Но историк мог прибавить, что вместе с тем она была столицею крепостного дворового люда, без которого тогдашнее дворянство не могло существовать и которого в Москве проживало столько, что больше чем каждый третий человек из обывателей был дворовый; а если к этому присовокупить еще крепостных крестьян, то выходило так, что из троих обы­вателей двое были крепостные. Словом сказать, две трети населения Москвы (1788-1793 гг.) были крепостные.
В действительности, относительно высшего общества, это была республика и столица крепостников, где, по свидетельству современников, обитали праздность и роскоши, где было много таких господских дворов, кои своим расположением, обширностию, великим и лишним числом служителей составляли не дом в городе приличный, но целое селение и где посреди вольного слова о делах и действиях правительства весьма были естественны и вполне натуральны татарские рассуждения в роде Поздеева (см. выше), очень настойчиво и резко обличавшего предержащую власть за одно лишь намерение освободить крестьян.
В суждениях москвичей (республиканцев), замечает Карамзин, «есть какие-то неизменные правила, но все в пользу самодержавия: якобинца выгнали бы из английского клоба! Сии правила вообще благородны. В Москве с жаром хвалят заслуги государственные, помнят старое добро...» — заключает историк.
Но в этой же республике, чуть не в каждом номере тогдашних Московских Ведомостей, выходивших два раза в неделю, печатались и читались такого рода объявления о разных продажах:

Н. Неврев. Торг. Сцена из крепостного быта. Масло. 1866 г.

Московские Ведомости 1787 года №№ 1—40:
«Его Сиятельство граф Остерман продает из состоящего у него в опеке имения дворовых людей, из коих некоторые обучены художествам; да Масальской округи из села Лосева и деревни Каменки на вывоз крестьян от 20 до 60 душ. Желающие купить могут явиться в дом его сиятельства у домоправителя.
В 6 части (тогда полицейские части Москвы обозначалась не по названиям, а по номерам), 2 квартала, под № 262, продается колесник, который весьма хорошо работает, да хорошая овсяная крупа. О цене спросить в оном доме.
В 5 части, 1 квартала, под № 83, продается дворовый человек, умеющий грамоте и который очень хорошо играет на флейтраверсе.
В 7 части, 1 квартала, под № 12, в приходе Троицы на Арбате, продается музыкант 35 лет с женою и дочерью, да крестьянин, обученный ткацкому мастерству, 36 лет, с женою и двумя дочерьми. О цене спросить в оном доме у домоправителя.
В 12 части, 1 квартала, под № 2, в приходе Девяти Мучеников, продается кучер с женою 26 лет, ростом 2 аршина 7 вершков, цена 500 рублей.
В 13 части, 1 квартала, под № 1, продается перукмахер 17 лет, который довольно искусно разумеет причесывать женские волосы. О цене спросить в оном же доме.

Вверх

«Московские ведомости* с объявлением о продаже крепостных

В 5 части, 1 квартала, под №72, в приходе Трех Святителей, у живущего в том доме Господина продается садовник 25 лет, годный в рекруты, за весьма дешевую цену.

За Москвою-рекою, близ Москворецкого мосту, на берегу, в приходе Софии, в доме иностранного купца Ивана Нелля, под № 1, продается перукмахер 21 год, с женою 19 лет, умеющий очень хорошо причесывать мужские и женские волосы и также читать и писать. О цене спросить в том доме у хозяина.
На Поварской, против церкви Бориса и Глеба, в доме Данилова, продается садовник 45 лет с женою 35 лет и с сыном 8 лет и две дочери, который умеет сад разводить, садить, прививать, стричь шпалеры и деревья, огородые плоды и пчел разводить, точет трехаршинное сукно, удачно стреляет, знает бочарное, ростом выше рекрут ской меры. Цена 500 рублей.
В 7 части, 5 квартала, под № 454, в приходе Успения на Остоженке, продается человек 25 лет в гусары или лакеи и годной притом в рекруты.
В 6 части, 2 квартала, на Тверской, близ Межевой, под .V 151, у живущей вдовы Мавры Озеровой продается девка 17 лет. которая умеет шить, мыть, крахмалить, утюжить и одевать.

Продается человек 18 лет, умеющий сусальное золото бить, да мужик 40 лет. О цене спросить в Плетешках в 16 части. 3 квартала, под № 302.
В 8 части, 5 квартала, под № 418, в приходе Благовещения на Твер­ской продаются лакей и крестьянский мальчик.
Продаются музыкант и перукмахер мужской и женской. О цене спро­сить на Тверской в 6 части, под № 81, у живущего сержанта Чернева. Тут же продаются разных шерстей жеребцы и мерены.
В 6 части, 2 квартала, под № 164, продаются два человека: один официант 30 лет, ростом 2 аршина 6 вершков, а другой золотых дел мастер, который в своем мастерстве очень искусен, 25 лет, ростом 2 аршина 6 вершков. Цена им первому 400, а другому 1000 рублей.
За Москвою-рекою, в 4 части, 4 квартала, под № 384, в приходе Спаса в Наливках, продается человек 18 лет, который очень хорошо бреет и кровь пускает из руки и из ноги, пияицы припускает и волосы чешет, цена 300 рублей; да буланой иноходец, который бежит отменно красиво, с хомутом и с дрожками, цена 200 рублей.

В 15 части, 1 квартала, под № 17, продается повар 50 лет.
Продается девка 19 лет, умеющая плесть брабантские кружева, гладить и крахмалить, тонко прясть и кушанье готовить, в 6 части, 2 квартала, на Тверской, в доме под № 151; спросить у живущей в том доме Секретарши.
Московский купец Егор Васильев Мякишев, живущий на Немец­ком рынке, в 19 части, под № 61, продает семью людей: мужику 32 год, жене 26 лет; у них два сына; одному 8 лет, другому 1 год».
И так далее.

Вверх

Идеальное перо историка, с таким красноречием писавшее, что Дворянство есть душа и благородный образ всего народа, — проходило молчанием эти слишком вещественные отношения республики к своим рабам, и, по всему вероятию, по той причине, что его республиканские идеалы рисовали себе аристократическую республику древних веков, где свобода избранных и признанных граждан покоилась, как на земном основании, на рабстве всего остального населения, и почитала такой порядок в человееских отношениях естественным и неизменным законом самой «Натуры». Вот почему и в нашей республике могли с отличным удобством ужи­ваться вместе, в одних и тех же образованных умах, самые возвышенные идеи любви к человечеству с самыми низменными побуждениями, как наивыгоднее продать человека.
Мудрая классическая древность, о которой в то время много говорили и которой много подражали, научала многим гражданским и человеческим доблестям; но, находясь еще в языче­стве, она в своих поучениях вовсе не касалась всеобщего освобождения рабов, ибо по своей философии почитала рабство, как мы заметили, явлением естественным. Ее совесть в этом отношении была пряма и чиста. А это самое очень успокоивала и философию наших доморощенных республиканцев, хотя человечные идеи все-таки брали свое и заставляли крепостников относиться, например, к продаже людей с некоторою застенчивостью, которая выражалась уже в том, что при публикации очень редко объявлялись имена господ и указывались только номера их домов.

Но как ни была республика Москвы привязана к прапрадедовскому крепостному рабству, она все-таки займет не последнее место в истории нашего общественного развития. Эта республика потому и стала прославлять себя республикою, что завоевала себе у Петербурга право свободно или независимо судить о лицах и действиях правительства, то есть подвергать критике общественные дела страны, о чем в прежнее время и помыслить было страшно.
Вообще, если мы когда-либо узнаем любопытную историю о том, какими тяжкими путями пробиралось у нас на Божий свет не говорим: свободное, а простое независимое и самостоятельное даже разговорное слово, тогда помянем добром и нашу республику, дававшую известный простор такому слову и при всеобщем молчании представлявшую в некото­ром отношении общественную силу, которую в известных случаях необходимо было уважать. Республика обозначила своим появлением зародыш общественного мнения, что и было с ее стороны истинным завоеванием. Грибоедов словами Фамусова, конечно, выставил одно комическое в Этих свободных суждениях и толках республики, говоря:

Граф Растопчин одно время принадлежал тоже к республиканцам Москвы, то есть к лицам, потерпевшим придворное и служебное крушение и потому удалявшимся на житье в Москву. Из его переписки можем составить понятие, насколько были смелы, остроумны, в высокой степени метки и верны тогдашние республиканские суждения о лицах и делах государства. Несомненно, что он был самым замечательным представителем этих республиканцев и складом своих убеждений вполне обрисовывал основные черты самой республики, которая состояла по преимуществу из одних лишь огорченных и оскорбленных умов.
Однако московские тузы в действительности почитали Москву только средоточием своей деревенской жизни и, настроивши в ней посреди бедных хижин великолепных палат, всегда поэтому казавшихся для иностранцев замками, оставались в городе для общежития лишь два-три зимних месяца и затем на все время разъезжались в свои подмосковные.

Привязанность знатных москвичей к своей республике занимала даже и самое императрицу, которая в своих литературных заметках иронически отметила следующее: «Москвичи Москву страстно любят и думают, что нет спасения окроме и что нигде не живут окроме. как в Москве. Однако все богачи, все имущие люди последним зимним путем выезжают из Москвы и возвращаются к Рождеству, то есть живут в Москве только от декабря по февраль. Большие господа пребывают в подмосковных...»

Эта эпоха деревенской жизни нашего барства выразила себя в Москве ее окрестностях устройством таких великолепных и обширных садов и парков, таких роскошных дач, какие и во сне не снились даже нашим старинным царям и сельскому великолепию которых, в Кускове например, удивлялся даже австрийский император Иосиф. Но в это время главным предметом было уже не плодовое и цветочное только, как в старину, а исключительно одно украшенное садоводство с разведением множества оранжерейных растений, из которых в летнее время устраивались целые рощи из померанцевых и других подобных дерев, представлявшие в иное время, по свидетельству очевидцев, и именно Карамзина, очаровательные уголки Испании или Италии.

Аллеи, шпалеры, беседки, гроты, мраморные статуи и группы, пруды величиною в озеро, прелестные острова, фонтаны, каскады и тому подобное, - все это хотя и было восхитительно, обворожительно, однако было уже не то, в чем истинный друг природы находил природу. Здесь любовь к природе изменялась уже в любовь к искусству и доходила в этом направлении до своих геркулесовских столбов, то есть до стриженых и подбритых аллей, совсем отвращавших всякую чувствительность к красоте растений. Действительно, в это время наши деды более просвещались чувством к искусству во всех его родах и видах, чем чувством природы, отчего с такою стремительностью распространилась и ложная жеманная сентиментальность в литературе и даже в обычаях и нравах.

Вверх

И трудно сказать, какою природою больше наслаждались знатные любители деревен­ской жизни, тою ли, которая искусственно изображалась в их садах, в их мраморах, картинах, бронзах и тому подобном, или тою, которая без всякого искусства сама себя изображала в сельских видах и во всех предметах простого деревенского обитания? Нам кажется, что барин все-таки оставался барином, воспитанным и образованным очень искусственно и потому предпочитавшим во всем ту же искусственность. По крайней мере, общий тогдашний взгляд на природу ничем особенно не заявил своего вкуса и расположения к ее неукрашенным, ненабеленным, ненарумяненным, ненапудренным красотам, а, напротив, до мелочей выразил свою особенную привязанность к красоте поддельной и в природе, и в мыслях, и в чувствах, так что сам Карамзин тяготился таким направлением общественных вкусов и писал в одном месте: «У нас и ныне обыкновенно думают, что в деревнях надобно садить аллеи, рыть пруды (уже не столько для рыбы, как для красоты), строить беседки; у всякого свой вкус — но я люблю те места, которые для своей приятности не требуют никаких искусственных украшений. Люди небогатые, ленивые, а может быть, и некоторые люди со вкусом пристанут к моему мнению».

Это Карамзин говорит именно в укор богато устроенному Кускову с его обширным прудом и в похвалу Кунцевской природе, где сама местность доставляет столько красоты, что для ее украшения почти вовсе не требуются особенные ухищрения искусства.

Справедливо, что век Елисаветы и Екатерины тем особенно и достопамятен в истории русского развития, что он во многих отношениях, не говоря об экономических и политических темных сторонах, был каким-то роскошным и художественно устроенным празднеством, на котором искусство, в обширном значении, в действительности играло главную роль, выдвигая во всех родах и видах истинных и даровитейших артистов и распространяя свои интересы по всем уголкам тогдашнего общества. Это был век преобразования и развития в русском обществе поэтического и художественного чувства; и он, по следам за своими образцами европейского развития, выразил свои стремления к искусству с таким увлечением, что совсем забыл о природе, совсем удалился от ее разумения, так что потом, в горе и отчаянии, стал ее всюду кликать и отыскивать.

Вверх
Еще гораздо раньше приведенной заметки и своих разысканий о развитии в московском обществе чувствительности к природе, путешествуя еще в Швейцарии, Карамзин писал, между прочим: «Для чего не родились мы в те времена, когда все люди были пастухами и братьями? Я с радостию отказался бы от многих удобностей жизни, которым обязаны мы просвещению дней наших, чтобы возвратиться в первобытное состояние человека. Всеми истинными удовольствиями — теми, в которых участвует сердце и которые нас подлинно счастливыми делают — наслаждались люди и тогда, и еще более, нежели ныне: более наслаждались они любовию, более наслаждались дружбою, более — красотами природы!»
Этим мы и заключим нашу попытку разъяснить сколько-нибудь спорный вопрос: обладали ли наши предки чувствительностию к красотам природы, чувствовали ли они влечение наслаждаться природою, знали ли они, как милы для глаз ландшафты полей и тому подобное. Вопрос, видно и из приведенной последней заметки Карамзина, объяснялся и в то время с достаточными противоречиями и колебался в крайностях, между барскою мыслью о старом русском, ни к чему чувствительному не способном, варварстве и мыслями Ж. Ж. Руссо о том, что человечество утратило невозвратно всю поэзию прежней первобытной жизни.

Вверх