Кунцево и Древний Сетунский Стан

стр. 140-150

ИСТОРИЧЕСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

К расота и живопись видов в окрестностях Москвы является повсюду, как скоро течение реки образует свой прихотливый, извилистый, поворот или, по старинному обозначению, переверт* — эту характерную топографическую черту речных потоков всей московской

* «А рубеж Переславлю с Рязанью от Оки реки по Лубяной вверх... а от верху Лубяной по перевертам к Тысьи, а от Тысьи по Щучьей вверх, а от Щучьей по перевертам к Исьи, да по Исьи на низ до устья, да вниз по Оке реке до усть Прони...» «Собрание Государственных Грамот и Договоров», часть издавалась в 1813-1828, 1, 326, год 1496.

области. Своенравные переверты действительно составляют существенный топографический признак таких потоков и служат по большей части основными точками для красивого и живописного месторасположения окрестности. Пролагая себе дорогу в материковой толще, не одинаково уступчивой и податливой для речного ложа, и теснясь по этой при­чине у гористых берегов, поток реки при своем повороте почти всегда, в виду нагорного берега, округляет обширную луговую долину, иногда до того круглую, как котел, из которой затем уходит дальше в поле, отыскивая более податливый путь для своего течения. На вышине одного из таких перевертов основан Кремль, то есть самое древнейшее поселение Москвы; с вышины другого смотрят на Москву Воробьевы Горы; точно так, как на вышине третьего красуются Три Горы и Дорогомилово и так далее. Вверх и вниз по реке повсюду встречаем те же зеленые круговины заливных широких лугов с господствующею над ними высотою какой-либо урочищной горы или высокого берега, подмытого водою тоже в круговину и нередко по отвесу крутого. Самое Кунцево потому особенно и сла­вится своею красотою, что стоит на одном из красивейших таких же перевертов Москвы-реки.
Вообще западная сторона ближайших московских окрестностей, где находится Кунцево, представляет в этом отношении очень много примечательного и значительно отличается по характеру своей топографии от такой же восточной подмосковной местности, где ровные и потому скучные лесные пространства очень редко выводят к какому-либо красивому уголку.

Это происходит от того, что по западной местности течет Москва-река и множество рек и речек, изрывших своими потоками всю эту сторону во всех направлениях; между тем как в восточной местности нет ни одной сколько-нибудь значительной реки и существующие немногие речки по большей части текут в низменных берегах по болотам и нисколько не нарушают однообразия остальной равнины.
Прежде чем выехать в Кунцево из Москвы, надо вспомнить что исстари здесь пролегала дорога в Смоленск и так как в древнее время Москвою был только самый Кремль, то, с распространением города, его новые улицы, застроенные по той дороге, Воздвиженка в Белом городе и Арбатская в Земляном городе, долгое время тоже назывались Смоленскими.

Теперь это имя остается только за обширным перекрестком на месте бывших ворот и укреплений Земляного города, который называется Смоленским рынком. Здешняя местность расположена тоже на красивом переверте Москвы-реки и образует, подобно как и у самого Кремля, высокий и крутой берег, на котором в старину раскинута была отдельно от города слобода Дорогомилова, лежавшая в двух поприщах или верстах от Кремля и названная так, по всему вероятию, за красоту своей местности. С горы действительно открывается обширный и очень красивый вид, справа — на урочище Три Горы, слева — на Воробьевы Горы, а прямо — на долину, где пролегает Смоленская дорога, поднимаясь на горизонте также на гору — Поклонную. Теперь именем Дорогомилова обозначается только ямская слобода за рекою.
В старину под Дорогомиловым моста не было, а ходил на ту сторону паром. Вообще этот прямой путь по крутизне спуска не совсем был удо­бен для переправы, и потому на Смоленскую дорогу ездили низом за Дорогомилову слободу и переправлялись через реку вблизи Девичьего монастыря у Саввинской слободки (ныне церковь Саввы Освященного); или же у Пометного Вражка возле теперешних торговых бань.

«Дорогое — Милое» памятно в истории Москвы тем. что здесь находился архиерейский двор Ростовских владык, из которых второй но порядку архиепископ, Григорий, первый и основал здесь свое пребывание, построив в 1412 г. над Москвою-рекою церковь Благовещенья, называемую теперь по урочищу, что на Бережках. Она находится влево от Смоленского перекрестка, скрытая новейшими постройками но улице Плющихе, называвшейся прежде Саввинскою и Смоленскою, так как по ней продолжалась Смоленская дорога до более удобной переправы вблизи церкви Саввы Освященного.

Против самой Благовещенской церкви, на той стороне реки, влево от Бородинского моста, стоит церковь Тихвинской Богородицы, построенная некогда в Рыбной слободке. Бережки тож. принадлежавшей, по всему вероятию, тоже Ростовскому дому, от которой и урочище Благовещенской церкви стало именоваться также Бережками. Но историческая память о Дорогомилове не ограничивается только одним тем обстоятельством, что здесь имели пребывание Ростовские вла­дыки. Имя Дорогомилова деяниями этих владык связано с одним из значительнейших событий Русской Истории, именно с освобождением от татарского ига и восстановлением окончательной независимости Москвы от Золотой Орды. Это событие относится к 1480 г. и более всего при­мечательно по домашним отношениям тогдашней Москвы, посреди которых московский, уже вполне самодержавный государь должен был вытерпеть очень сильный отпор своим намерениям со стороны всего тогдашнего московского общества.

Вверх


Хан Ахмат, очень хорошо памятуя старое время, когда русские князья по первому призыву должны были тотчас являться в Орду для отчета в своем поведении и вообще для устройства своих отношений к Орде, задумал точно так же позвать к себе в Орду и великого князя Ивана Васильевича, женатого уже на греческой царевне Софье Палеолог, покорившего Новгород, державшего уже Русскую Землю не только честно, но и грозно. На вызов хана московский государь, конечно, не поехал, а послал к нему какое-то объяснение, которое хану не полюбилось. Между тем Иван Васильевич ссорился в это время с своими братьями, да не было у него ладно и с литовским королем, который, пользуясь неудовольствием хана, подговаривал его двинуться на Москву вместе. Минута была очень благоприятна, и хан не стал медлить своим походом. Московского государя он застал врасплох, и вот с какой стороны: московский государь был особенно тем знаменит, что любил всякое дело делать обдуманно, с большим размышлением, наименее по-военному и наиболее по-граждански; десять раз примеривал и отрезывал один раз, всегда верно и без оглядок. Однако к этому татарскому приходу он вовсе не был готов. Ничего хорошо надуманного и хорошо обдуманного у него не было. А тут еще за плечами стояла домашняя вражда с братьями. Очень естественно, что, привыкши всегда действовать умом, он растерялся, когда приходилось действовать, как говорится, очертя голову, безумно и неразумно, то есть, в сущности, бросаться в опасность ощупью, на неверный выигрыш. Словом сказать, он не был человек азартный, потому что был истинный государь, желавший истинного добра государству, а не одного блеска пустой и только личной славы.

Побороться с татарином у самых стен Москвы дело было не шуточное. По вестям, Ахмат шел со всею своею Ордою. Приближенные бояре Иван Ощера, Григорий Мамон напевали в уши государю о старых бедствиях и несчастиях, как отец его Василий Темный попал даже в плен к Казанским Тагарам именно по тому случаю, что поставил с ними прямой бой. Накладывая ужас на государя, они советовали самому ему не выступать против хана, а удалиться подальше на север, куда была уже отправлена с Двором и с казною государева супруга Софья; советовали, следовательно, в самую опасную минуту оставить государство без головы, а Москву отдать на разоренье. Советы свои они подтверждали и другим примером, что и прадед государя, Дмитрий Донской, не вступал тоже в бой с Тохтамышем и бегал от него на Кострому. Так смотрели на дела государевы ласковцы, люди приближенные, которые больше всего заботились о сохранности своих собственных особ, своего богатства, своих жен и детей.
Но иначе встречало опасность духовенство и весь московский народ, а впереди всех духовник государя, ростовский архиепископ Вассиан, живший в своем Дорогомилове.

По первым вестям, государь сам вышел встретить хана на Коломну, сына Ивана поставил в Серпухове и все войско по берегу Оки, где была наша тогдашняя степная граница. Но хан, узнавши о такой встрече, поворотил на Калугу и хотел перейти к Москве через реку Угру. Надо было подумать и посоветоваться, и потому, передвинув сына с главною силою к Угре, сам государь возвратился и Москву в то именно время, когда Ахмат уже приближался к Угре. Народ московский, в страхе от нашествия забиравшийся в то время в город Кремль, в осаду, принял своего государя с большим волнением, очень невежливо и недружелюбно. Как только цели великого князя, едущего еще на посаде, все заговорили, что так не водится — бегать с поля от врага! «Когда в мирное время ты, государь, княжишь над нами, кричали ему встречники, — то много в безлепице нас продаешь (то есть неправдою судишь, обременяешь налогами), а нынче, в опасное время, нас же выдаешь ордынскому царю и татарам; а разгневил ты царя сам, не платил ему выхода».

В городе великого князя встретил с митрополитом владыка Вассиан ростовский. Он прямо начал бранить государя, называя его бегуном (трусом, беглецом). «Вся кровь на тебе падет христианская! — возглашал святитель. — Чего ты бежишь и выдаешь народ в руки татар без битвы? Чего ты боишься смерти? Разве ты бессмертный человек? Смертен, как и все, а без суда Божия не бывает смерти ни человеку, ни птице, ни зверю. А дай сюда войско в мою руку и посмотри, коли я, старый, укрою лицо против татар!» И много так укорял владыка государя пред всеми горожанами, которые тоже со всех сторон поднимали ропот и негодование. Обличенный государь побоялся даже остановиться в Кремле в своем дворце и пробрался в Красное село, где и оставался во все это время удивительной теперь для нас борьбы с своими московскими подданными. Но то было старое время, и городская община тогда еще очень многое значила. Опасаясь в самом деле чего-либо не­доброго со стороны москвичей, он посылал к сыну грамоту за грамотою, «чтобы часа того был на Москве». Но и сын отказался от отца и с Угры от татар не поехал, крестьянства не выдал, сказал: «Лучше здесь умру, а к отцу не поеду». Между тем владыка Вассиан настаивал на своем, твердя одно и то же, чтоб государь непременно выезжал с Москвы к полкам, и едва его умолил.

Вверх

Стояние на Угре. 1480 г. Миниатюра летописного свода. XVI в.

Великий князь наконец двинулся, но близко к татарам, к самой Угре, не пошел, а стал подальше от них и поближе, разумеется, к Москве, на реке Луже, в Кременце, верст за 50 от Угры. Отсюда он послал к Ахмату с челобитьем и с дарами, выпрашивая милости, чтобы отступил прочь и не велел бы воевать своего улуса — Русской Земли. Ввиду такого уничижения хан запел старую песню, велел сказать великому князю, что рад его жаловать, да только чтоб он сам приехал и бил бы челом, как отцы его ездили в орду к нашим отцам, прибавил татарин. Но теперь пора была уже не та. О такой поездке теперь и подумать было невозможно. Москвичи во главе с владыкою Вассианом, пожалуй, не пожалели бы и самого государя, благо был у него добрый сын. Великий князь тянул переговоры, а сам все оглядывался на Москву, боясь решительного дела и намереваясь еще подальше отодвинуться от татарской силы. В этих мыслях утверждали государя все те же ближние бояре, «злые человеки, сребролюбцы, богатые и брюхатые предатели христианские, а норовники бусурманские», замечает летописец, «сам дьявол шептал их устами, тот самый, что древле вшел в змию и прельстил Адама и Еву».

Прослышал и владыка Вассиан, что государь бесславно смиряется перед ханом, молит его о мире, слушаясь только прежних своих развратников, шепчущих, чтобы отступил и побежал от супостатов прочь. Старец, как духовник государя имевший полное право говорить ему прямо и смело, воспользовался своим положением и написал к нему в своем Дорогомилове длинное послание, которое, как можно полагать, остановило, по крайней мере, унизительные переговоры с ханом.

«Наше дело, — писал владыка, — напоминать вам, государям, а ваше дело — послушать. Не гневайся на меня за то, что я прежде дерзнул говорить тебе устами к устам, для твоего же спасения. Тогда ты обещал креп­ко стоять за православное христианство, за отечество, обещал не слушать льстивых людей, шепчущих тебе в ухо, чтобы предать христианство. Тогда сам митрополит всем собором благословил тебя на подвиг, наимено­вал тебя пастырем добрым, который, не как наемник, завидев волка, бежит и спасается сам и покидает овец на расхищение. Ты с бодрым сердцем вышел против окаянного этого мысленного волка, страшного Ахмата. И денно и ночно мы все вкупе молим Бога, чтоб даровал тебе победу, и надеемся, что так будет. Но теперь слышим, что волк приблизился, похваляется на твое отечество, а ты смиряешься, унижаешься перед ним, посылаешь к нему послов, молишь о мире. Он же гневом дышит и не слушает твоего моленья... А тут тебе прежние твои развратники не перестают шептать в ухо льстивые слова, советуют не противиться супостатам, но отступить, бежать от волка, оставивши стадо врагам. Умоляю тебя, не поддайся такому их совету. Внимай себе и всему стаду-народу, в котором Дух Святой тебя поставил соблюдать его оборону и спасение.

И что советуют тебе эти лжеименитые льстецы? Нимало не сопротивляясь окаянным и повергнув щиты, предать волкам христианство и отечество и беглецами скитаться по чужим странам? Помысли, велемудрый государь, от какой славы и в какое бесчестье сводят они твое величество. Куда хочешь убежать и где воцаришься, погубив порученный тебе Богом народ? Слушай, что говорит Пророк: если взлетишь, как орел, если и посреди звезд гнездо себе устроишь, то и оттуда свергну тебя, говорит Господь! И мы надеемся, что не отринет и не оставит Господь людей своих... Вот, слышим, что безбожный агарянской язык, потеснив многие страны, уже двигается на нас. Поспешай скорей ему навстречу. Отложи весь страх и возлагай о Господе в державе и крепости: один побьет тысячу, а два двинут тьмы.

Поревнуй и преждебывшим прародителям твоим великим князьям. Они не только Русскую Землю обороняли от поганых, но и иные страны подчиняли себе. Игорь, Святослав, Владимир брали дань на греческих царях; а каково Мономах бился за Русскую Землю с окаянными половцами... И другие многие, об них ты лучше нас знаешь. А достойный хвалы и главы великий князь Дмитрий, твой прародитель, каково мужество и храбрость показал за Доном над теми же окаянными татарами: сам впереди всех бился, не щадя своей жизни. Не устрашился он татарского множества, не побежал перед ними, не сказал в своем сердце: жену имею и детей, и многое богатство, если и землю мою возьмут, то где в другом месте поселюсь. Нет, он не колебался, а тотчас выехал, впереди всех, и стал лицом к лицу против войск Мамая. За то и Господь ему помог, за то и доныне, как крепкий подвижник, он похваляем и славим, не только от людей, но и от Бога. Ангелов удивил и людей возвеселил своим мужеством!»

«Если ты и теперь все еще мыслишь и настаиваешь, что находишься под клятвою прародителей, не поднимать руки против ордынского царя, так послушай: ты сам царь боголюбивый. Когда клятва вынуждена бывает, то прощать и разрешать ее нам поведено; а мы прощаем и разрешаем и благословляем, и митрополит, и мы, и весь боголюбивый собор: не на царя идти, но на разбойника и хищника и богоборца. Да и который пророк пророчествовал или который апостол или святитель учил, чтоб повиноваться перед этим скверным самозваным царем тебе, великому русских стран христианскому царю? Попустил Бог нашествие Батыя, который пришел разбойнически, попленил и поработил всю нашу землю и воцарился над твоими прародителями, не бывши сам царь, ни от рода царского... Тогда Бог прогневался на нас и, как чадолюбивый отец, наказал нас, но не столько за наши согрешения и неисправления перед ним, а больше всего за наше отчаяние, за то, что не уповали на него. Но и тогда и ныне и вовеки все тот же Господь, потопивший Фараона, избавивший Израиля. Государь! Человеческое есть согрешать или, иначе сказать, падать и покаянием вставать. Ангельское есть никогда не падать, бесовское же не вставать и отчаиваться.

Вверх

Если всем умом и всею душею, не словом только, но самым делом очистим себя от грехов, Милосердый Господь нас помилует и не только освободит и избавит от нового Фараона, от этого поганого Ахмата, но нам их поработит!..»
Такова была знаменитая Дорогомиловская грамота Вассиана. Она достопамятна не по смелости разговора с государем-самодержцем, а по тем политическим убеждениям, которыми всегда крепилась, сохранялась и спасалась наша старая Русь посреди всяких напастей и бедствий.
Однако государь с своими боярами думал иначе, тянул дело, сколько возможно, и в прямой бой с татарином вступить не решался. Между тем настала осень, лютая и морозная, а с Дмитриева дня, 26 октября, стала и самая зима, с самыми крутыми морозами. Ордынский царь хвалился, что того только и ждет, чтоб стали реки; тогда повсюду будет дорога; и он свободно двинется к Москве. Но теперь он и сам испугался. Его степняки, добиваясь перелезть чрез Угру больше месяца и встречая с нашей стороны постоянный отпор, стали наги, босы, ободралися; с морозом воевать им было уже невозможно. Ахмат, видимо, собирался отступить, а московский государь этого не мог или не хотел понять и отодвинул свои войска от берега, чтобы совокупить их, как говорил, в одно место и тогда, общими силами, встретить натиск врага.

Но тогда явилось преславное чудо Пресвятой Богородицы: как только отступили наши от берега, татары в страхе тоже побежали прочь, подумавши, что Русь дает им берег и хочет биться; а наши то же самое подумали о татарах, что они уже перешли реку и заманивают в засаду. Было дивное диво: две многочисленные рати одна от другой бежали, не гонимые никем, гонимые только страхом. Государь, пользуясь случаем, отступил еще ближе к Москве, к Боровску, сказавши, что вот, мол, на тех полях с ними бой поставим, а все только слушая богатых и брюхатых предателей христианства, своих ближних бояр.

Таким образом, страшное Батыево нашествие, которым похвалялся Ахмат, обещая повторить его в полной мере, обратилось в призрак. Обстоятельства этого чудного события, как мы сказали, очень примечательны по участию в нем всенародного общественного мнения, которого таким ярким выразителем явился владыка Вассиан и которое не удовлетворилось тем, а занесло и в самые летописи, на память будущим родам, это волнение народной мысли против предателей отечества, которых оно видело в ближних боярах государя. Летописец не без иронии после отмечает о возвращении в Москву великой княгини Софьи: «Прииде великая княгиня Софья из бегов, бегала за Белоозеро и с боярынями от татар, а не гонял никто. И по которым сторонам ходили, тем стало пуще татар от боярских холопов, от кровопийцев христианских. Воздай же им Господи по делам их! И по лукавству начинания их воздай же им, и по делам рук их дай же им, Господи! Были их (бояр) жены там (в бегах), и возлюбили они, бояре, своих жен больше, нежели православную христианскую веру и святые церкви, помышляя предать христианство. Ослепила их злоба их! Пишу не в укор им, но да не похваляются несмысленные в своем безумии, рассказывая, что мы-де своим оружием избавили Русскую Землю. Но пусть молчат и славят Бога и его Пречистую Матерь, ибо Тот нас спас. А добрые и мужественные пусть радуются и прилагают брань к брани и мужество к мужеству против басурманства».
«О храбрые, мужественные русские сыны! — восклицает затем летописец. — Потщитесь сберечь свое отечество, Русскую Землю, от поганых; не пощадите своих голов, да не узрят очи наши пленения и грабления, убиения чад наших, поругания жен и дочерей ваших. Вспомните, как пострадали от турок иные великие и славные земли: Болгары, Греки, Хорваты, Босняки, Морея, Манкуп и Кафа в Крыму и прочие. Они не встретили врагов мужественно и погибли, и погубили свое отечество и землю, и скитаются по чужим странам бездомком, бедны и странны, укоряемы, поношаемы, оплеваемы, как трусы! Пощади, Господи, от такой беды нас, православных христиан!»

Вот какими мыслями и пожеланиями исполнено было тогдашнее московское стадо — народ, когда пастухи-правители готовы были предать его в руки волка — татарина. И выходит на поверку, что если разберем хорошенько дела нашей истории, то увидим в ней нового деятеля, работавшего в создании независимого Русского государства, быть может, еще больше и сильней, чем сами московские государи, которым исключительно приписывают этот подвиг историки. Таким деятелем всегда был сам народ, по необходимости переносивший крутую русскую неволю от своих властей, но никогда и нигде не выносивший чужой неволи, татарской, немецкой, литовской и иной другой.

Вот почему Дорогомиловская грамота Вассиана, напоминающая государю, чтоб слушал внимательно голос самого народа, а не шептанье приближенных, принадлежит в нашей истории к самым дорогим памятникам, где с такою силою высказываются не одни церковные поучения, а именно давнишние всенародные понятия об обязанностях государя перед своим народом: давнишние, идущие от самого начала нашей истории всенародные убеждения, что первое дело в народной жизни есть политическая самостоятельность и независимость ни от какой чужой власти. В этом отношении всенародное мнение, при всяких случаях, всегда стояло впереди и указывало самим князьям и государям, куда следовало идти прямее к цели.
Кроме того, все это событие раскрывает перед нами необыкновенную простоту и прямоту отношений государевой власти к народу, которая еще не умела хитрить с ним и действовала откровенно и открыто, с общего совета, подвергаясь и со стороны народа открытым и прямодушным осуждением за недостаток воли или желания исполнить народный приговор. Когда опасность была на носу, все это знали до последнего человека и каждый принимал меры, действуя открыто по общему убеждению.

Вверх

* * *

За Дорогомиловым, сейчас за рекою, от самого берега, начинался древний Сетунский стан, названный так по реке Сетуни, которая впадает в Москву-реку у Воробьевых Гор, против Девичьего монастыря. Он заключал в себя пространство верст на 25 от востока к западу вдоль по Смоленской дороге, где последним местом этого стана было селение Окулово. Столько же было и ширины поперек стана в его широком конце, именно на его средине, где теперь деревня Сетунь и где река Сеунь приближается своим поворотом к большой дороге. По правой, северной, стороне стан ограничивался извилистыми берегами Москвы-реки до впадения в нее, несколько подальше Ильинского, речки Медвенки, которая ограничивала Сетунский стан с запада. За этою речкою продолжался уже Медвенский стан, а за Москвою-рекою был Горетов стан. С левой, или южной, стороны границею стана была река Сетунь с своими притоками, речками, ручьями и оврагами, которые в иных местах доводили эту границу до дорог Каменки и Боровской. Соседние станы этим местам были Ратуев, или Таракманов, начиная от Воробьевых гор, и Сосенский — в верховьях Сетуни, по речке Сосенке. Большая Смоленская, иначе Можай­ская, дорога, или Можай, как зовут ее крестьяне, пролегала как раз по самой середине всей древней местности Сетунского стана.
Слово стан обозначает остановку на пути и переносит нас в седую древность нашей истории, когда первые князья сами еще ходили собирать с населения дани и пошлины, уроки и оброки, а вместе давать людям суд и земскую управу. Делая с этою целью свои пути-походы и останавливаясь в наиболее выгодных для того местах, они тем самым определяли и центр земской управы, каковым сама собою являлась становая квартира князя или его сборщика. Естественно, что с развитием государства эти старые сборные места остались особыми округами, на которые правительственно распределились городские уезды, что мы и застаем под Москвою, весь уезд которой был разделен на станы и волости. Прозывались эти станы больше от рек и речек и от разных урочищ, где становились княжеские власти, и даже по имени первого или особенно знаменитого почему-либо управителя станом.
Во всем Сетунском стану самое памятное в нашей истории и приме­чательное по своей топографии место это — Поклонная Гора. С ее высоты исстари русский народ привык воздавать поклон Матушке-Москве, как ври встрече, восхитительной по красоте и обширности вида на древнюю столицу, так и на прощаньи, когда здесь же в последний раз он обозревал родную красоту любимого города. Прямо через Поклонную Гору шла в старое время дорога на Запад, так сказать, в Европу, вот почему по этой самой дороге Европа и совершала на нас свои военные нашествия, подобно тому, как Азия — Татары совершали свои нашествия по другой По­клонной же Горе, лежащей на Серпуховской дороге, у Верхних Котлов. Первое зло Москве со стороны Европы было от Литвы, еще в XIV веке, при Ольгерде. Но злее зла Москва не видывала, как от поляков в 1611 —1612 годах, а потом при французах в 1812 г.

В эти достопамятные годы ее участь решалась именно у здешней Поклонной Горы: в нашествие поляков — на берегах Сетуни, в нашествие французов — на берегу Москвы-реки, в деревне Фили. Эти места ознаменованы одним и тем же решением властей — отдать матушку Москву в руки врагов, с тою разницею, что в 1812 г. такое решение было вынуждено могуществом военных обстоятельств и Москва приносилась в жертву государственной и народной независимости; а в Смутное время то же решение явилось как бы венцом боярских смут и интриг, и Москва изменно отдавалась в жертву государственной и народной зависимости и полной неволи. Известно, что по низ­ведении с престола царя Василья Шуйского государством владели семь первостепенных бояринов. Они не иначе как из зависти друг к другу и из высокомерия пред своим братом, русским, не решились восстановить царский престол в каком-либо вновь избранном русском роде и согласились отдать государство лучше в руки иноземца, польского королевича Владислава. Пройдохи из их партии устроивали это дело уже давно и по призыву самой же боярской Думы пан гетман Жолкевский подвигался уже в то время к Москве с полною надеждою на успех этого изменного замысла.

Подойдя к Москве, он расположил свой стан сначала на Хорошовских лугах, в виду Кунцева, а потом подвинулся поближе и стал на Сетунских лугах, под Поклонною Горою. Сюда прибыло к нему из Москвы посольство от бояр, порешившее с гетманом, что быть на московском царстве польскому королевичу, следовательно, здесь впервые Москва была сдана в польские руки. После того у Девичьего монастыря, на половине дороги между Москвою и польским лагерем, как говорит Маскевич, раскинуты были посольские шатры, где и произошло окончательное утверждение избрания на царство польского королевича и принесена торжественная ему присяга. 19 августа Жолкевский в своем Сетунском лагере у Поклонной Горы дал всем знатнейшим боярам роскошный пир, который стоил ему очень дорого, потому что при этом он роздал много подарков, «не отпустив и самого последнего москвича с пустыми руками». Чрез три дня и гетману был дан ответный пир в Кремле первым боярином князем Мстиславским.

Так как Поклонная Гора лежала на польской дороге в Москву, то обыкновенно на ней же всегда останавливались и приходившие после того польские полки. Отсюда в 1612 г. и в тех же числах августа действовал Ходкевич против Нижегородского ополчения; сюда, после битвы у Пречистен­ских ворот с Пожарским, он отступил, как в свое надежное убежище. Затем в 1618 г., тоже около осеннего времени, в сентябре, королевич Владислав приходил под Москву, как запоздалый кандидат на московское царство. С ним приходил и знаменитый Сагайдачный. Они собрались на старом, очень знакомом для поляков месте, в Тушине и в Павшинских лугах. Отсюда был двинут ими приступ к Москве, мимо Поклонной Горы, к слободе Дорогомиловой, где 27 сентября 12 тысяч запорожцев с Сагайдачным вступили в бой с московскими полками и, вероятно, потеснили москвичей, так что 30 сентября королевич успел обложить Москву со стороны Арбатских ворот, но все-таки был отбит с большим уроном.
Ровно через двести лет, по случаю нового европейского нашествия на Москву, Поклонная Гора снова делается свидетельницею великих исторических решений, происходящих тоже у ее подошвы. В 1812 г. на самой Поклонной Горе как бы само собою возникло решение Кутузова отдать Москву Наполеону без боя, решение, которое после только формально было утверждено военным советом в крестьянской избе деревни Фили, находившейся тогда еще вблизи большой дороги.

Как при поляках все дело устраивалось властями и народ не совсем понимал, что творится над его головою, так и теперь и народ тоже до последней минуты не разумел, что станется с матушкою Москвою, отдать ли, защищать ли ее хотят. Но теперь было другое время: не смута боярства продавала Москву чужим людям, а опасение смуты в самом народе заставляло таить горькую необходимость национальной жертвы от посторонних глаз. Известно, как патриотически настроены были в эту пору умы простых москвичей. Сам главнокомандующий Москвы* Растопчин, своими воззваниями так поднял и охрабрил эти умы, что было необходимо свести их с опасной высоты с великою осторожностию. Сам главнокомандующий еще за несколько дней до сдачи Москвы писал московскому народу: «Я жизнию отвечаю, что злодей (Наполеон) в Москве не будет». «Не бойтесь ничего, — уверял он во все это время, — нашла туча, да мы ее отдуем, все перемелется, мука будет... Ей-Богу, братцы, государь на вас, как на Кремль, надеется!..» Тогда в народе ходили смутные толки о том, что Наполеон идет — волю несет барским людям, всем крепостным. Эти слухи казались своего рода особым Наполеоном, и Растопчин очень заботился, дабы сохранить полную тишину в столице, и потому с большим умением и ловкостью народного трибуна действовал исключительно только на патриотические инстинкты самозащиты и самосохранения от нашествия вра­га. «Государь изволил приказать беречь матушку Москву!» — писал он в «Дружеском послании к московским жителям».

Вверх