Кунцево и Древний Сетунский Стан

стр. 151-160

ИСТОРИЧЕСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

В точном смысле это значило беречь ее от внутреннего крепостного волнения, почему он и просил народ: «Если кто из наших или из чужих станет Наполеона выхвалять и сулить и то и другое (намек на слухи о воле крепостных), то какой бы он ни был, за хохол да на съезжую: тот, кто возьмет, тому честь, слава и награда; а кого возьмут, с тем я разделаюсь, хоть пяти пялен будь во лбу: мне на то и власть дана... А я верной слуга царской, русской барин и православный христианин!» Этими словами уже решалась участь несчастных Вере­щагиных. Надо заметить, что Растопчин выступил в патриотический поход против французов и русской французомании еще в 1807 г.. издавши свои «Мысли вслух на Красном Крыльце».

Скоро ему явился достойный соратник на литературном поприще, С.Н. Глинка, начавший издавать с 1808 г. журнал, Русский Вестник, представивший, в сущности, лишь одно более подробное и обширное развитие тех же «Мыслей», почему и Растопчин, естественно, с первой же книжки стал сотрудником нового жур­нала, хотя через год же в чем-то разошелся с Глинкою и снова по необходимости должен был сблизиться с ним уже в 1812 г.


Новый журнал по естественным причинам явился горячим выразителем отмеченной литературою, еще в половине XVIII столетия, подобной же крайности русских умозрений, что все русское, даже нелепое или крепостное, хорошо и добродетельно, а все иноземное, даже истинно человечное и свободное, дурно и развратно. К стороне всего русского была обращена идиллия, нежная мечта, которая в мягких и ласковых красках изображала даже всякую крепостную и барскую дичь. К стороне всего иноземного была обращена сатира или, сказать вернее, простонародное глумотворство и гаерство, которое било, как говорится, прямо в жилу, то есть ввиду собиравшейся в то время наполеоновской грозы, вызывало естественные народные инстинкты самозащиты.

Очень понятно, что в таких обстоятельствах не только журнал, но и сам редактор приобрели в обществе громадную популярность и, по обстоятельствам времени, важное политическое значение, которое особенно развернулось в самый год Наполеонова нашествия. Тогда «Русский Вестник облекся вплоть и кровь», замечает князь Вяземский. «Одно заглавие его было уже знамя. Глинка перенес свою литературу на площадь. Он попал на свою колею. Он был рожден народным трибуном, но трибуном законным, трибуном правительства.

Он умел по православному говорить с православными. Речами своими он успокаивал и ободрял народ. И то и другое по обстоятельствам было нужно». Новый журнал вызван был к жизни политическими обстоятельствами времени, именно непомерными завоеваниями Наполеона, которые угрожали порабощением всему европейскому миру, а следовательно, и нам. Естественно, возникла мысль, что, в сущности, это новый Мамай, которого и следовало в том самом виде представить обществу. Но здесь здравая мысль о внешней политике совсем не попадала в тон с общим направлением нашей барской образованности, для которой французы уже издавна были «отцы родные», так что говорить против них, разоб­лачать их почиталось в некотором отношении святотатством и вообще недостойным варварским поношением самой цивилизации и самого просвещения. Это обстоятельство на самом деле было такого рода крайностью или такого рода клином, который выбивать иначе не представлялось возможным, как тоже клином или такою же крайностью, и от редактора во многих случаях требовалось поведение и неустрашимость Дон-Кихота.

Пред вступлением неприятеля в Москву Глинка сделался центром и руководителем общего патриотического воодушевления. По стогнам града он сам читал Растопчинские воззвания и послания к московскому народу и первый записался в ратники Московского Ополчения ранним утром 11 июля, когда был получен Высочайший манифест о вторжении неприятеля и о собрании по этому случаю новых ополчений. В тот же день в Москве ожидали прибытия государя, объявившего всенародно, что въезжает в столицу именно для совещания с народом об общей опасности и руководствования будущими ополчениями. Эта весть воодушевила всех поспешить на встречу любимого государя, и народ после молебна из собора и церквей прямо потянулся за Дорогомиловскую заставу, откуда ждали государева приезда.
«Около трех часов пополудни, — пишет Глинка, — надев в петлицу золотую мою медаль, чтобы свободнее протесниться сквозь бесчисленные сонмы народа, пошел я вслед за ними, желая прислушаться к мнению народному и прибавить новую статью в Русский Вестник. Не вмещая в стенах своих радости и восторга, казалось, что вековая Москва, сдвинувшись с исполинского основания своего, летела на встречу государя. Все сердца ликовали; на всех лицах блистало веселие...»
«Размышляя о дивном полете духа русского, часу в шестом вечера очутился я на Поклонной Горе, где тогда была дубовая роща. Земля как будто бы исчезла под сонмами народа; иные читали воззвание к первопрестольной столице Москве; другие спокойно и с братским радушием передавали друг другу мысли свои... Речи лились рекою и пламенели рвением любви. Вмешивался и я в разговоры, но еще охотнее прислушивался к живым и, так сказать, самородным изречениям духа русского».

«Между тем донеслась в рощу молва, что у заставы Драгомиловской народ намерен выпрячь лошадей из государевой коляски и нести ее на плечах до Кремля. Сонмы народа, сидевшие на Поклонной Горе, без всякого постороннего возбуждения и как будто бы смолвясь душами и мыслию, воскликнули: «Не уступим! Мы впереди: мы скорее поспеем; мы на себе понесем коляску государеву оттуда, где ее встретим». Потом, оборотись ко мне, сказали: «А вы, ваше благородие! Ведите нас!» Я провозгласил: «Ура! Вперед!» И тысячи голосов повторили: «Ура! Вперед!» Все быстро двинулось. Воздух огласился звуками родных песен: шапки и шляпы летели вверх. В это время душевного разгула народного Ф.Ф. Кокошкин (впоследствии директор московского театра) возвращался из подмосковной. Увидя меня и за мною народ, он приказал остановиться коляске и спросил: «Сергей Николаевич! Куда идешь?» — «Веду к государю народ», — отвечал я. 1812 года июля 11-го порывистый дух народа сделал меня вождем своего усердия. Начинало смеркаться. Песни и «ура» не умолкали. На закате солнца мы были уже на семнадцатой версте. Останавливая всех проезжих, народ спрашивал: скоро ли будет государь? Наконец, около 10 часов услышали, что государь остается в Перхушкове, где находился тогда и граф Растопчин. В ту же ночь известил я, где следовало (в полиции), что народ по собственному порыву душ своих двинулся на встречу государя и что разошелся с сокрушением сердечным. А потому и просил, чтобы на другой день напечатать что-нибудь ободрительное для народа. Не знаю, почему приказано было за мною присматривать...»

Вверх

«Все дремало и в домах и на улицах и в окрестностях Москвы: но не дремала любовь. Подмосковные крестьяне деревни Фили, или села Покровского, нетерпеливо ожидая проезда государева, отправили двух гонцов в село Перхушково, которые, быстро прискакав оттуда, успели известить причет церковный о выезде государя. Немедленно из села Покровского священник Григорий Гаврилов поспешил в облачении на Поклонную Гору с серебряным блюдом, на котором возлежал крест Господен, а престарелый дьякон держал свечу. Поравнявшись с причетом, государь вышел из коляски, положил земной поклон и с глубоким вздохом облобызал крест Господен. Священник из стихов Пасхи возгласил: да воскреснет Бог и расточатся врази Его».
Государь въехал в Москву в полночь, и потому встреча его совершалась тихо. Зато на другой день, 12 июля, и в следующие дни народному восторженному увлечению любви и преданности своему государю не было пределов. Один очевидец приписал к печатным запискам Глинки (М.,1818 г.) следующие строки: «Государь (в какой-то из этих дней) верхом ехал на лошади к Иверской Богоматери, народ целовал его мундир, ноги, даже лошадь. Государь утирал платком слезы от умиления. Народ вырвал из рук платок, изорвал в клочки, говорил, что дар царя, и целовали их».
С приездом государя в Москве возобновились времена Нижнего Новгорода, времена Минина и Пожарского. Как тогда, так и теперь понеслись жертвы на общее дело: дворянство отдало по 100 человек с тысячи вооруженных и с продовольствием на три месяца. Купечество, сверх общего оклада по гильдиям, тотчас определило особый сбор по подписке и тут же в собрании с небольшим часа в полтора было собрано полтора миллиона. Сам главнокомандующий Растопчин описывает это достопамятное дело таким образом: «В другой зале, где было купечество, я был поражен впечатлением, которое произвело на них чтение манифеста.

Вначале слушали с глубочайшим вниманием; потом стали появляться знаки нетерпения и негодования. Когда Шишков дошел до слов, что «неприятель приближается с лестью на устах и с оружием в руках», произошел взрыв негодования: били себя в голову, рвали волосы; ломали руки; слезы бешенства текли по лицам, напоминавшим древних героев. Я видел человека, который скрежетал зубами. В шуме нельзя было расслышать слов; слышны были одни вопли и крики негодования. Это было зрелище единственное в своем роде. В эту минуту русский человек выражал свои чувства свободно; он забывал, что он раб, и возмущался при мысли, что ему угрожает иноземное иго. Тут опять выступили наружу истинно русские свойства. Эти люди сохранили и одежду и характер народа: их бороды придавали им почтенный и величественный вид»*.
«Московский городской голова, имея 100 тысяч рублей капиталу, первый подписал 50 000 рублей. Он перекрестился, сказав: мне Бог Дал, я отдаю отечеству»**.

Тот же Растопчин, говоря о дворянских жертвах, отмечает, что необыкновенная их щедрость на крепостных ратников, вместо 40, как было предложено вначале, по 100 человек с тысячи, произошла главным образом от двух запевал, из которых одному дать больше ничего не стоило, ибо у него не было никакой собственности в Московской губернии, а другой был с здоровыми легкими, был подл, глуп и дурно принят при Дворе и предлагал Растопчину свой голос за честь быть приглашену к императорскому обеду, действовал, следовательно, с целью высунуться вперед.
«И вот как можно увлечь собрания, и как часто они решают и действуют по одному увлечению и без размышления!» — прибавляет Растопчин, указывая, что часто человек прославляется героем за действие или слово, в которых, быть может, сам же тотчас раскаивается.
Другой свидетель событий рассказывает, что кунцы тотчас после своей щедрой подписки подняли цены именно на оружие, которое стали продавать в шесть и чуть не в 10 раз дороже прежнего. Точно так же подняли цены не все работы мастеровые, и даже съестные припасы высоко вздорожали; и вообще свидетель выставляет особенно на вид, что пожертвова­ния дворянства были гораздо действительнее и полезнее для отечества, чем пожертвования купцов, мещан и цеховых, которые приносили в жертву одни только деньги в ассигнациях, в то время не имевших будто бы никакой цены. Но очевидно, это говорит тоже любящий себя дворянин, который вдобавок был очень не расположен к Растопчину и обвинял даже и его в этой дороговизне всех необходимых вещей для ополчения.

Марков Григорий 10 тысяч, Лепехин Семен 10 тысяч, Савостин Алексей 10 тысяч, Чернов Петр 10 тысяч, Колесников Василий 10 тысяч, Самгин Николай 10 тысяч, Титов Михаил и Захаров Николай 20 тысяч, Насонов Иван 10 тысяч, Лахтин Козьма 10 тысяч, Веденисов Иван 10 тысяч, Красильников Иван 10 тысяч, Рахманов Андрей 10 тысяч, Васильев Евсей и Федор 15 тысяч, Шестовы Викул с братьями 15 тысяч, и многие другие, жертвовавшие по 5 тысяч.
Иногородные купцы: Петербургский Иван Рахманов 10 тысяч, Ростовский Иван Боршовский 10 тысяч, Ревельский Антон Гюбер 15 тысяч, Переяславский Козма Крестовников 40 тысяч.
Из сословия дворян: сформировали на свой счет целые полки: граф Салтыков-гусарский, граф Дмитриев-Мамонов — козацкий. Н. Н. Демидов — егерский, князь Гагарин — пехотный; пожертвовали: граф Владимир Григорьевич Орлов 100 тысяч, графиня Анна Алексеевна Орлова 100 тысяч, князь Николай Борисович Юсупов 10 тысяч, да каразеи на 40 тысяч, князья Александр и Сергей Голицыны 100 тысяч, полковница Ирина Ивановна Бекетова 55 тысяч, греческий дворянин Зой Павлович Зосима 30 тысяч, граф Сергей Петрович Румянцев 15 тысяч, князь Александр Николаевич Долгоруков с супругою 10 тысяч, полковник Иван Петрович Бекетов 10 тысяч, Театр - чиновники, актеры, актрисы, музыканты и пр. 10 тысяч; от Троицкой Лавры 70 тысяч да 5 1/2 пуд серебра в слитках и посуде; московский мещанин Андрей Яльчинской разной деревянной посуды 35 300 штук и так далее.

Вверх

Растопчин действительно открыл 21 августа продажу дешевого, но плохого оружия в арсенале, примолвив, что «за это все скажут ему спасибо, а осердятся одни из ружейного ряда, но воля их, Бог их простит»!
Как бы ни было, но Москва, не дворянская и чиновная, а народная, сильно подогреваемая воззваниями Растопчина и Глинки, храбро готовилась встретить и побить Наполеона. Глинка, предводитель народа 11 июля на Поклонной Горе, вслед за тем, 19 июля, получил орден св. Владимира 4 степени за любовь к Отечеству, доказанную сочинениями и деяниями. Вместе с тем Растопчин ему объявил: «Священным именем государя императора развязываю вам язык на все полезное для отечества, а руки на триста тысяч экстраординарной суммы. Государь возлагает на вас особенные поручения, по которым будете совещаться со мною». Особенные поручения, как видно из всех обстоятельств, заключались в том, чтобы направить народную мысль на одно место, на встречу французов, и оберегать народ от всяких других помыслов и возбуждений относительно крепостного призрака воли, которого, как мы сказали, городская власть, да и все тогдашнее общество опасались едва ли не больше, чем самого Наполеона. Москва была средоточием народным и потому своим движением против крепостного права могла всполошить всю страну. Так, по крайней мере, рассуждали тогдашние умные и осторожные люди и во главе их главнокомандующий Москвы.

В своих записках Глинка свои особенные поручения описывает скромно и не говоря прямо, ибо прямым словом об этом вопросе ни тогда, ни после говорить было невозможно. «Немедленно приступил я к тем особенным поручениям, с которыми нередко и в Москве и вне стен ее сопряжена была опасность жизни. Но тогда жизнь была для меня последним условием... Провидение помогало мне оживлять души добрых граждан, успокаивать их умы и внушать им меры осторожности, предостерегая их от смущения и торопливой робости. Непрестанное присутствие мое на площадях, на рынках и на улицах московских сроднило со мною взоры, мысли и сердца московских обывателей. Действуя открытою грудью и громким словом, я не прикасался рукою к сотням тысячам, вверенным мне вместе с свободою развязанных уст. Однажды только по записке моей препровождены были в село Крылацкое кушак и шапка крестьянину Никифору, благословившему на брань трех сынов своих...» — 300 тысяч, таким образом, остались в честных руках нетронутыми. Народ и без денег был леи против врага до крайности, а о другом чем он и мыслить не мог в виду ужасных строгостей относительно всяких слухов и толков, которые, какие бы ни были, обзывались без различия страшным в то время словом — изменою. Растопчин от 26 июля доносил государю: «В городе до такой степени спокойно, что должно удивляться. Причиною бесстрашия суть ненависть к Наполеону и надежда в скором времени увидеть уничтоженным. Государь! Ваш народ — образец храбрости, терпения, добродушия!»

«Спокойствие в городе, — говорит историк войны 12 года Михайловский-Данилевский, — соделывало ненужными всякие особенные меры, хотя, впрочем, были приняты некоторые предосторожности, например, отрезали у больших колоколов веревки, чтобы нельзя было ударить в набат. Последствия показали, что и сия мера была лишняя. В Москве, как и во всей коренной России, не нашлось предателей, над которыми должно греметь проклятию потомства». — «А чтобы ни по какому случаю не было набатного шуму, в рассуждении того московское начальство взяло все предварительные и все нужные меры», — прибавляет в своих записках Глинка

Известия, распространяемые в городе знаменитыми Растопчинскими афишками, приносили, в сущности, обман за обманом о положении военных дел и не только успокаивали, но постоянно поджигали самохвальные народные инстинкты. Между тем осторожные люди мало-помалу выбирались из Москвы. Купцы с своими товарами двинулись с половины июля, то есть тотчас, как было объявлено о грозившей опасности указом о собрании Ополчения. В их выезде ничего не было необыкновенного, ибо в эту самую пору они всегда отправлялись к Макарью на ярмарку. Дворянство тронулось с августа. Для народа, которого уверяли повсюду, что опасности никакой не предвидится, а если и приблизится неприятель, то его легко побьют, этот дворянский выезд казался делом не совсем обыкновенным, и потому по дорогам дворяне встречали большие неприятности, или, лучше сказать, как замечает один очевидец дела, были в величайшей опасности от подмосковных крестьян, которые называли удалявшихся трусами, изменниками и бесстрашно кричали им вслед: «Куда, бояре, вы бежите с холопами своими? Али невзгодье и на вас пришло? И Москва в опасности вам не мила уже?» Проезжие платили молча непомерно дорогие цены за все, за корм лошадей, за постой. Торговаться и спорить пора же миновала. Иные даже и совсем лишались лошадей, экипажей, имущества и возвращались пешком в Москву же. Уверяя народ, что Москва не будет тронута неприятелем, что и подступить к ней ему не дадут, сам Растопчин, однако, не совсем так понимал дело и, описывая государю, после взятия неприятелем Смоленска, готовность москвичей стать поголовно на защиту своей Матушки, прибавлял: «Я взял свои меры, чтобы ничего здесь не осталось, если неприятель дойдет до Москвы, но начну укладывать, когда неприятель будет около Вязьмы». А на другой день, 14 августа, он писал: «Жители требуют оружия, и оно готово, но я им вручу его накануне дня, который должен будет решить участь Москвы. Если Провидение определило Наполеону в нее войти, то он не найдет ничего для удов­летворения своего корыстолюбия. Деньги будут вывезены; вещи зарыты. Армия и Москва соединятся воедино для спасения России...»

Вверх

Известие о Бородинском деле было передано народу в таком смысле, что москвичи по всем концам воскликнули: «Победа! Победа!» — и потянули к Иверской служить благодарственные молебны. Но скоро обнаружилась печальная истина. «До 26-го числа я употребил все средства к успокоению жителей и ободрению общего духа, — доносил Растопчин государю, — но поспешное отступление армии, приближение неприятеля и множество прибывающих раненых, коими наполнялись улицы, произвели ужас. Видя сам, что участь Москвы зависит от сражения, я решился содействовать отъезду малого числа остававшихся жителей. Головою ручаюсь, что Бонапарт найдет Москву столь же опустелою, как Смоленск», который, прибавим, был сожжен.

До последней минуты Москва ничего не знала, что с нею будет. Растопчин энергически подготовлял народ к сражению. Все толковали тогда о Поклонной Горе как самом выгодном месте дать отпор неприятелю. Носилась молва, что явится туда среди толпы и преосвященный старец, митрополит Платон. Почти накануне входа неприятеля в город, именно 30 августа, Растопчин извещал жителей, что светлейший князь Кутузов сказывает, что «Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, прибавлял он, что Присутственные Места закрыли, дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся. Когда до чево дойдет, мне надобно молодцев и городских и деревенских; я клич кликну дни за два, а теперь не надо, я и молчу! Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки; француз не тяжелее снопа аржаного». По рассказу очевидца, это-то объявление, вместо утешения и тишины, и произвело в народе ужасное волнение. Охрабрившись, народ стал разбивать кабаки, разграбил Питейную контору; по улицам кричали: «Давай неприятеля, где неприятель?»

Несметная толпа, по большей части пьяных, собралась по старине у Лобного места. Там рассуждали и объявляли всем, что «граф Растопчин сзывает уже сынов Отечества на Три Горы, куда и сам явится предводительствовать народом для отражения врага от Москвы; и что завтрашний день с восходом солнца туда должно сбираться кто с чем может». Действительно, в народе ходило уже новое воззвание градоначальника. «Братцы! — писал он.— Сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая Отечество, и не впустить злодея в Москву. Но должно пособить, и нам свое дело сделать. Грех тяжкий своих выдавать. Москва наша мать. Она нас поила, кормила и обогатила. Я вас призываю именем, Божией Матери на защиту храмов Господних, Москвы Земли Русской. Вооружитесь кто чем может, и конные и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите со крестом; возьмите хоругви из церквей и с сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет; вечная память, кто мертвой ляжет; горе на Страшном Суде, кто отговариваться станет».

По-прежнему стоял в народе слух, что сам митрополит явится на Три Горы или на Поклонную Гору благословить Русское воинство к решительному бою. Помня свою историю, народ иначе и мыслить не мог. Старец Платон, утружденный летами (75 лет) и болезнями, еще в день Бородинской битвы прибыл в Москву из Вифании. где жил на покое. Он действительно бодрствовал духом и намерен был остаться в Москве, когда все от нее бежали. Викарный преосвященный Августин и все близкие умоляли старца возвратиться в Вифанию, указывая, что враги уже близко и что, быть может, Москва будет оставлена им в жертву. Старец твердил одно: «Что же сделают мне враги?»
На другой день, 31 августа, народ потянул на сборное место, на Три Горы, защищать Москву! «Боже мой! — свидетельствует очевидец. — С каким сердечным умилением взирал я на православный Русский народ, моих соотечественников, которые стремились с оружием в руках, дорого от корыстолюбивых торговцев купленным; шли с пиками, вилами, топорами и с духом истинного патриотизма в один голос кричали: «Да здравствует батюшка наш Александр!» Малейшая поддержка этого патриотического взрыва, и Бог знает, взошел ли бы неприятель в Москву?»

«Народ в числе нескольких десятков тысяч, так что трудно было, как говорится, яблоку упасть, на протяжении 4 или 5 квадратных верст, с утра до вечера не расходился в ожидании предводителя, графа Растопчина... Но полководец не явился, и все с горестным унынием разошлись по домам». В тот же вечер и старец Платон удалился в Вифанию. Все это был политический обман и шумиха. В оправдание Растопчина надо сказать, что он и сам до последней минуты ничего не знал, что станется с Москвою, а он был ее главнокомандующий! «Я сообщал московским жителям все, что получал от главнокомандующего армиями, — пишет он в своей оправдательной записке (Р.В. 1813. II, 71). — Я даже не был приглашен 1 числа сентября на военный совет, где было решено оставить Москву; о чем узнал уже в 11 часов вечера чрез письмо светлейшего князя Кутузова, требовавшего у меня проводников через город на Рязанскую дорогу».
В день 1 сентября рано утром москвичи увидели, что на Поклонной Горе копошится наше войско и сооружают укрепления, что по всей окрестности двигаются полки. Вечером вся местность осветилась бивачными огнями. Их зарево освещало половину неба, так что и в городе на улицах было светло. Для всех было очевидно, что готовится под Москвой битва.

Народ никаким образом не мог представить себе возможности, чтобы Москва была оставлена и отдана неприятелю без боя. Но то же думали и в армии. Кутузов, отступая после Бородинского дела к Москве, был убежден, что под стенами столицы должно произойти сражение решительное для успехов всей кампании, а следовательно, и для участи государства. О том же размышлял и сам Наполеон и, готовясь к новой битве, сосредоточивал свои войска на столбовой дороге в Москву. 31 августа наша армия ночевала в Мамонове, в 20 верстах от города. Здесь отдан был приказ, начинавшийся словами: «Небезызвестно каждому из начальников, что армия Российская должна иметь решительное сражение под стенами Москвы». Еще накануне генерал Беннигсен был послан приискать у самой Москвы выгодное место для баталии. Позиция была избрана, и 1 сентября рано утром армия выступила из Мамонова к Москве, располагаясь постепенно по назначенным местам, вокруг Поклонной Горы. Правое крыло этой позиции примыкало к изгибу Москвы-реки впереди деревни Фили, центр находился между Волынским и Троицким-Голенищевым, а левое крыло стояло на Воробьевых Горах. Арриергард оставался у деревни Сетуни. Кутузов выехал вперед войска, дабы осмотреть как следует избранную позицию. На Поклонной Горе он и остановился. Ему поставлена была скамейка, и скоро около него собрались генералы. Прибыл в это время встретить армию и градоначальник Москвы Растопчин. Все долго рассуждали о том, как быть.

Место гористое, изрытое оврагами и речками совсем было непригодно для битвы, и если об нем долго размышляли, так это потому, что в виду, во всей красоте представлялась Москва, которую оставить без боя для всех казалось невозможным. Неудобства позиции придумали исправить полевыми укреплениями и с этой целью сооружали уже редуты на Поклонной Горе, остатки которых по местам и теперь видны. Дело было очень затруднительно всего более в нравственном, в патриотическом отношении, так как военные соображения не представляли и малейшей возможности оставаться на этом месте. По мнению Барклая де Толли, в случае поражения здесь вся армия была бы уничтожена до последнего человека. Он говорил Растопчину: «Если сделают глупость и будут сражаться на этом месте, единственное, чего я желаю, — то чтоб меня убили». Кутузов все время ничего решительного не высказывал и, выслушав Ермолова, с особенным жаром доказывавшего, что сражения здесь дать невозможно, взял его за руку и, пощупав пульс, спросил: «Здоров ли ты. голубчик?» Но Растопчину он повторял, что Москвы так не отдаст, что и в улицах будет драться. Между тем по дороге от Мамонова понеслись облака пыли, из-за которой местами показывались идущие войска, артиллерия, обозы. В раздумьи, опершись на задок своих дрожек, Ку­тузов долго смотрел на проходившие мимо его войска и потом в час пополудни уехал с Поклонной Горы в деревню Фили, где была назначена главная квартира.

Вверх