Кунцево и Древний Сетунский Стан

стр. 117-128

ИСТОРИЧЕСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

К тому же наши сомнения, что такие люди не способны наслаждаться природою, основываются главным образом на том обстоятельстве, что эти люди, по обыкновению, молчат, выражают свои впечатления одним только словом: «здесь хорошо», и никогда не высказывают своих чувств в литературной форме. Но возможно ли требовать от рабочих людей литературных занятий, на которые прежде всего надобен досуг целой жизни и сплошной праздник для ума и чувства, между тем как рабочий и вообще деловой человек, хотя бы и просвещенная душа, для наслаждения природою пользуется только временным отдыхом? Со стороны писателей нет ли в этом случае увлечения и высокой меры писательского чувства перед чувством рядовым, молчаливым, бессловным? Нам кажется, что такое увлечение много способствовало и обрисовке наших старых предков круглыми невеждами в чувствах природы и чуть не зверями. Действительно, об их чувствительности к природе мы не имеем свидетельств вроде сентиментальных повестей, стихотворений и тому подобного, но зато они оставили нам множество доказательств деловых, которые устраняют всякое сомнение в их чувствах. По той причине, что они были исключительно только практиками жизни и никакой ее мечты и теории не понимали, они очень мало и совсем даже не говорили о своих чувствах, почитая это глупым, а более всего грешным, ибо и самое чувство любви, дающее такую чувствительную окраску природе, они почитали дьявольским наваждением, от которого следовало отмаливаться у св. Кирика и Улиты. Таков, к сожалению, был склад их понятий и всего умоначертания, совсем исключавший всякую возможность отдаваться сентиментальному настройству в отношении к природе и отнюдь не дозволявший излагать это настройство не только в литературной письменной, но даже и в простой словесной, или разговорной, форме. Вот почему они с своими чувствами стоят пред нами совсем немыми. Однако и между ними, как и между нами, не сплошь да рядом, а одиночно, являлись мечтательные души, избранные натуры, которые точно так же неутомимо искали мудрой или поэтической беседы с природою; и между ними являлись просвещенные с этой стороны души. Но эти мечтательные и созерцательные души не довольствовались только вздохами да ахами в рощах и лугах, сидя в задумчивости над ручейками и описывая свои впечатления в нежных стихах. Нет, увлеченные идеалом душевного спокойствия и нравственной тишины, которых возможнее было ожидать в уединении от мира, в безмолвии природы, они уходили прямо в глубокие леса, отыскивая не мечтательную, а настоящую пустыню, дикую, совсем безлюдную, где и оставались на весь свой век, избирая всегда самой красивое и во всех отношениях удобное местоположение для своих размышлений о суете сего мира.

Вот почему все наши монастыри и пустыни основаны в самых красивых местностях, какие только можно было отыскать в той или другой глухой стороне. В повестях о построении монастырей мы найдем сказания, которые с особенным чувством изображают даже неутомимое искание таких мест. Кирилл Новоезерский (XV век) ходил по странам 20 лет, обошел страны подмосковные, псковские, новгородские, поморские, пока не было ему указано чудесным образом место для тихого пристанища на Красном острове Нового Озера, украшенном вельми древесами, где под густою елью, согнув ее ветви, пустынник и устроил себе первую хижу, или хижину.
В этих повестях находятся многочисленные и прямые свидетельства о том, что красивое место не только было необходимым условием для устройства монастыря, но оно же всегда доставляло духовное веселие пустынникам.
«И обрете место, бор бяше велий, чаща, при озере, но зело красно всюду, яко стеною ограждено водами, и полюби его».
«И возлюби оно место, ибо было угодно зело к монастырскому строению и красно, и воду имуще довольну, как стенами некими водою окрест ограждено...»
«Ходя по пустыни и веселуяся духовне, смотряя место, окружено источники водными, как некими стенами... Проходя многие пустыни, обретоша место красно и высоко на реце и возлюби его зело...»
Таким образом, для более наглядного доказательства, что и предки чувствовали природу, мы одного только не имеем, не имеем памятников литературного выражения этой безмолвной, но глубокой любви к природе, какою обладали все наши древние пустынники. Впрочем, за них воспели пустыню калики перехожие, которые свой стих так и назвали: Похвала пустыни.

многочисленный, который не мечтал о пустыне, а был доволен собою, а следовательно, и целым миром; и этот людской мир точно так же всегда искал себе удовольствия в красотах природы и устраивал свои древнейшие усадьбы в местностях очень красивых, о чем весьма наглядно могут засвидетельствовать все наши старинные города, и первая Москва. В древнее время для постройки города красивое место положение составляло тоже как бы неизменное и неизбежное условие. Припомним наши городки и городища, которыми Русская Земля усеяна из конца в конец. Их история по исследованиям Ходаковского уходит в мифическую древность, и все они насыпаны и расположены в прекрасных местах, так что Ходаковский ставит это обстоятельство в неизменное же условие при существовании городища. Были ли это языческие храмы и капища или ограды и укрепления для простого жилья в диком месте, все-таки они показывают, с каким сочувствием к природе устраивали их первые обитатели Русской Земли.
Начальный строитель самой Москвы великий князь Юрий Владимирович Долгорукий (1107-1157 гг.), избравший такую красивую местность для маленького городка, вовсе не помышлявшего сделаться когда-либо центром громадного государства, был по всем приметам большой любитель природы и красивых мест. У него и в Киеве был двор красный, по теперешнему прекрасный, а за Днепром другой свой двор, загородный, вроде нашей дачи, он сам называл раем. Эти два слова: красный (в южно-русском: червоный) и рай издревле служили топографическим обозначением местностей, которые красотою своего положения выдавались из ряда других. Красный Луг, Красный Вяз, Красная Сосна, Красная Горка, Красное Село, Червоный Град, Червоная Балка и так далее, так же как и Рай, Райки, Раево, Райгородок и тому подобное суть обычные топографичекие и географические имена, встречающиеся во множестве во всех русских и славянских поселениях.
«Данилу же (королеви) идущю по озеру и виде при березе гору крас-ну и град бывший на ней прежде, именем Рай (1255 г.)».
«То место, якоже небесный рай, благовонными насажден цветами», — говорит житие Саввы Звенигородского о месте, где построен был Саввинский монастырь, указывая, как вообще предки называли красивые местности.
Свидетельство о киевском загородном рае основателя Москвы для нас особенно важно как неопровержимое доказательство, что почти за 800 лет до наших дней загородные дачи, а следовательно, и загородная жизнь были в таком же уважении, как и теперь. Есть вдобавок и народная пословица, очень чувствительно отделяющая красоту деревенской жизни от суеты и шума жизни городской. Она сказывается так: «Москва царство, а деревня - рай!»

Вверх

Во всех приведенных коротких словах, написанных и сказанных не с мыслью о поэтическом творчестве, а с мыслью изъяснить дело, заключается, однако, прямой смысл, что природа в своей красоте была очень понимаема и в отдаленные века нашей истории. По новости вопроса и не имея времени входить в более подробные разыскания, мы ограничиваемся только теми чертами, какие пришли на память. Впрочем, можем указать даже и такое свидетельство, где уже прямо говорится, что природа есть источник высших, изящнейших духовных наслаждении, где. следовательно, проводится сознательная мысль об ее поэтическом значении для человека. Конечно, это сказано в виде поучительного церковного слова, как иначе и случиться не могло; но сказано с прямою целью обратить пустую и скотоподобную светскую, мирскую жизнь именно к удовольствиям изящным, к развлечениям, достойным человека.
Известно, как монашествующее духовенство смотрело в старину на мирские, светские удовольствия, как оно сурово и строго преследовало всякое их выражение, причисляя весь этот поэтический мир жизни к самым грязным грехам, совершаемым только в угоду дьяволу. Живой мир, конечно, не всегда и даже очень редко был послушен таким увещаниям и, продолжая оставаться живым, делал иной раз возражения, что такой заповеди по многим уважительным причинам вместить не может. На такое возражение и сказан был однажды очень замечательный ответ.
В одном из своих поучительных Слов о соблюдении Евангельских заповедей митрополит Даниил (1547), по обычаю поучая мирян оставить мирские греховные утехи, греховную сладость жизни со всеми ее обольщениями, рассуждает именно о сказанном возражении мирянина, что не всем же быть иноками — монахами, что не всем же растить волосы и идти в пустыню, что мирянин дом имеет, жену, детей, рабов, многие печали житейские и потому сохранить такого поучения не может.
В ответ на эти замечания святитель говорит, что он вовсе не того желает, чтоб все сделались монахами, но чтобы все оставили угождение телу и наслаждались бы духовно, оставили бы веселости греховные и взамен их искали бы в жизни удовольствий безгрешных, невинных и более изящных.
Дабы поселить омерзение и отвращение к животным удовольствиям, к плотским сластям, святитель резкими чертами и яркими красками рисует нравы и обычаи нашего тогдашнего общества, преследуя особенно тогдашних петиметров, живших и в начале XVI столетия с теми же единственными целями наименьше трудиться и наиболыпе наслаждаться жизнью. В этом случае его Слово заслуживает еще большего любопытства, ибо выводит яркую противоположность модной старины с модною новизною XVIII века (см. выше). Надо заметить, что слово святителя было обращено именно к богатому и знатному сословию, которое вдобавок и в то уже время прилеплялось к некоторым западным обычаям, против чего и восставал особенно святитель.

«Ты христианин, — говорит он, — а творишь противное Богу: умом и сердцем и всякими вещами ты подражаешь и угождаешь блудницам. По обычаю блудниц, ты себе уставил такой нрав: волосы свои не только бритвою и даже с телом обрезаешь, но и щипцем из корня исторгаешь. Женщинам, что ли, ты завидуешь и мужское свое лицо в женское стараешься преобразить? Или весь хочешь женщиною быть? О, помрачение сластей плотских! О, безумие конечное! Свободное (мужское существо) оставив, к работному (порабощенному женскому существу) бежишь! (Мудрость века так в то время понимала значение женщины.) Нет, не хочу, говоришь, быть женщиной! Говоришь, что ты мужчина. А если так, ты мужчина и женщиной не хочешь быть, то зачем ты волосы с бороды и с ланит щиплешь, из корени вырываешь или бритвою бреешь?»
«Зачем ты лицо много умываешь и ланиты натираешь, утворяешь их червлеными, красными, светлыми; уста тоже светлы, чисты, червлены очень дивно утворяешь? Подобно, как иные жены, по обычаю, с особым искусством ухитряют себе красоту, так и ты украсил, натер, умызгал, помазал благоуханием, очень мягкими утворил, чтобы тем всех прельстить. Да и все тело свое бесчисленными измовениями и натираниями ты устрояешь, так что оно блистает и светится как будто какой самоцветный дивный камень. Всю плоть ты готовишь на прельщение и соблазн. Мужское ли это дело?»
«Какая тебе нужда выше меры умываться и натираться, остригать или брить бороду и ланиты, остригать очень часто и самую голову; и, подвесив под бородою сияющие красивые пуговицы, украшаться вообще так, как и женщинам не подобает? Какая тебе нужда не только выше меры умывать свои руки, но еще и перстни златые или серебряные надевать на персты?»
«Подражая и угождая блудницам, изменяешь ты одежды, уставляешь походку, носишь сапоги вельми червленые, шитые премудростно шелком, серебром, и с золотом, и с бисером; и так малы, что от тесноты согнетения твоих ног претерпеваешь великую нужду. Но все-таки блистаешь: вот скачешь, вот рыкаешь и ржешь, уподобляясь жеребцу».
«Какой тебе прибыток над птицами (ловчими) дни изнурять или какая тебе необходимость псов (охотничьих) множество иметь; какая тебе похвала ходить на позорища; какое тебе любомудрие всуе спорить и препираться?»
«Ты христианин, а ты пляшешь, скачешь, блудные слова говоришь, многое глумление и сквернословие делаешь и в гусли, и в смыки, в сопели, в свирели воссмеваешь. Непрестанно, как самый сатана, соблазняешь всех людей: баснословишь, смехотворные притчи приводишь, смеешься, грохочешь, всякую кознь, всякое ухищренье творишь смехотворное».

«Ты объедаешься, как скот, и пьянствуешь день и ночь и очень часто и до блевания, так что и голова болит, и ум помрачается».
«Каким образом сохранить тебе чистоту, когда ты с сладостью прекрасные лица обзираешь; как тебе сердечное умиление воспринять, когда ты со отроки доброзрачными водворяешься и беседуешь и светлость их лица любишь смотреть...»
«Завидев лицо прекрасной женщины или иное женовидное прекрасное, юнеющееся лицо, объюхав светлое и мягкое тело, и притек, обнявши, целуешь, мызжешь, руками осязаешь, и так бываешь бесстыден и безумен, восхитився к ней бесовскою любовью, что как бы внутрь себя вместити ее хочешь; так помрачен бываешь, как бессловесный, как жеребец некий сластно яростивый, ржая и сластию распаляяся. огнем горя; или как вепрь к свинье своей хохотствуя и употевая и пены испущая... Позавидовавши бессловесным, ты словесное естество в бессловесное порабощаешь!»
«Бегаешь на дьявольские позорища, как свинопас: собираешь играния, плясания. И в дом свой, к жене и к детям, приводишь скоморохов, плясунов, сквернословцев, погубляя себя, детей, жену и всех твоих домашних пуще древнего потопа. И всему злу ты бываешь ходатай. « Ей-ей не я, говоришь, но это оные плясцы и глумотворцы». — Как же говоришь оные, когда всё твое, и если б ты не хотел, оные не стали бы творить глумы. не стали бы плясать».
«Ты не только не ищешь небесного, но и на небо не взираешь. Ни во что почитаешь красоту небесную. Как свинья, долу никнешь, смотришь только около себя: о красоте сапожной весь свой ум напрягаешь и о прочих одеждах, как жених или как невеста к жениху идущая».
«Господь своим ученикам и худейших сапогов не повелел иметь, а не то что двух одежд. А мы не только простых, сверх нужды, но множество и драгоценных одеяний имеем. Даже и под сорочкою, где уже никому не видно, иные носят дорогие пояса, серебром и златом истканные, утворенные».
«А понятно, что для всех таких роскошных и богатых одежд мы долж­ны изыскивать многих доходов. Если чего тебе недостанет, как привык в своем безумии много расхода иметь, то крадешь, насилуешь, грабишь, ябедничествуешь, занимаешь; а потом, не имея чем отдать, бегаешь, запираешься, клятву переступаешь и другие бесчисленные злые дела содеваешь».
«К вам обращаю мое слово, молодые люди! Не уподобляйтесь блудным юношам, которые только и думают о красоте телесной, только и помышляют, чтоб украситься и убраться больше даже женщин различными мываниями, хитрыми натираниями; у которых ум всегда расширяется лишь об одеждах, об ожерельях, о пуговицах, о поясах под сорочкою, о сапогах, об острижении главы, о повешении косм (локонов), о намизании ока и кивании главою, об уставлении перстов, о выставлении ног и тому подобном».

Вверх

Отрицая и обличая таким образом красоту суетной жизни, утопающей только в плотских сластях, святитель указывает обществу иной мир красоты и иной мир истинно человеческих наслаждений и удовольствий.
«Если ты хочешь прохладитися (что значит: насладиться), — поучает святитель, — выйди на крыльцо твоей храмины и гляди: небо, солнце, луна, звезды, облака, одни высоки, другие нижайше ходят, — вот в этих и прохлажайся, рассматривай их красоту и прославляй Творца-Бога. Вот это и есть истинное любомудрие».
«И если хочешь, то и еще прохладися: выйди на двор твой, обойди кругом твоей храмины, обойди кругом другой и так далее, обойди весь твой двор, и если что рассыпалось или хочет упасть, созидай, ветхое поновляй, неутвержденное укрепи, сор и навоз сгребай в место, тебе же к плодоносию пригодится. И если хочешь еще лучше прохладиться, выйди в твой сад-огород и посмотри туда и туда, и сделай, что требуется к плодоносию или к устройству». «Или еще тебе недостало удовольствия: выйди на поле твоих сел и гляди и созерцай твои нивы, умножающие плоды, ово пшеницу, ово ячмень и прочая. И траву зеленеющуюся, и цветы красные (прекрасные), горы и холмы, и удолия, и озера, и источники, и реки, и сими прохлажайся, наслаждайся и прославляй Бога, который для тебя все это сотворил».
«Но на этом не останавливайся, а взойди умом и взгляни на прошлое от самого твоего рождения; рассмотри лета и месяцы, дни и часы и часци (минуты); и что доброе сотворил, утверди смотрением, кротостию, чтоб не рассыпал враг твоей добродетели; если же злое и душепагубное что сотворил, покайся, исповедайся себе, плачь и рыдай; и об этом больше попекись, чтоб вперед не согрешать. Начни с малого, возьми себе один день, в который бы не грешить, потом положи к нему другой, затем третий, и помалу, помалу в обычай войдет, еже не согрешати. Вот так, прохлаждая себя, прохладишися и радостей многих исполнишься и в настоящем, а в будущем вечных благ получишь. Что око не видит и ухо не слышит, того и на сердце человеку не взыдет».
Чему же вообще научает святитель, дабы хорошо, с прохладою и с удовольствием устроить мирскую жизнь? Он прямо указывает источник высших духовных наслаждений в небесной природе; затем, предлагая занятия во дворе, и особенно работу в саду, и с тою же хозяйскою целью выводя своего мирянина в поле, останавливается на другом обширнейшем источнике новых духовных удовольствий, на природе земной со всеми ее окружающими красотами, которые и поименовывает, от зеленеющей травы с прекрасными цветами и до ручейков и рек. Ясно, что он устремляет внимание мирянина на те же самые предметы, которые пробуждали столько, изящных чувствований и в ближайший к нам сентиментальный век. Но что для нас всего любопытнее, святитель не ограничивается одною внешнею природою, а вводит ум и чувство мирянина внутрь его души, научает его углубляться в себя, давать себе отчет в своей жизни, то есть научает вообще освещать свой жизненный путь и свое чувство сознательною мыслию.

Правда, что это самоуглубление мысли и чувства он ограничивает только исследованием греха, против которого исключительно и направлена его проповедь; но то же самоуглубление неизменно возводит ум человека и до высших понятий о природе, до тех высших наслаждений ею, какие свойственны, как говорят, только душе просвещенной, то есть просвещенной ни чем иным, как именно духовною обработкою собственных чувств и мыслей. Этого рода просвещение явилось очень давно. Оно водворилось в умах и чувствах с распространением христианства, которое совсем изменило древний образ человечества именно в отношении его понимания и чувствования природы. Оно-то и заставило видеть в природе совсем не то, что видели древние, заставило человека созерцать в ней не одни ее дивные образы, а вместе с ними и собственную его душу, то есть собственное его чувство и собственную мысль. Таким образом, сентиментальное отношение к природе в его высшем и истинном значении утверждается исключительно на христианских идеях и вместе с ними распространяется в человечестве. Пустыня, то есть просветленная христианскою мыслию природа, очень рано становится идеалом каждой просвещенной души.
Светские певцы сентиментального века воспевали обыкновенно уедиyение, но в своих песнях они воспевали, в сущности, то же самое, о чем пели с незапамятных времен наши старые калики перехожие. Различие заключалось не в предмете чувства и песнопения, а в его светском наряде, в большем развитии искусства петь, в большем присутствии созерцаний и понятий мирской жизни.

Привилегированная наша французская образованность, высокомерно начинавшая с самой себя чуть не сотворение мира, отрицая в старинном русском человеке возможность природной чувствительности, по необходимости должна была отрицать и все то, в чем эта чувствительность могла выказаться и, следовательно, могла бы доказывать совсем иное, чего офранцуженные россияне вовсе не желали находить в нашей старине.
Мы видели, что, следуя внушениям этой образованности, и Карамзин смотрел на старую Русь теми же барскими глазами и потому в первое время многое из наших древностей объяснял неверно. Он говорил, что "старинные русские бояре не заглядывали в деревню, не имели загородных домов и не чувствовали ни малейшего влечения наслаждаться природою; что только при Петре знатные начали строить домы в подмосковных, что еще за 40 лет, то есть в 1760-х годах, богатому русскому дворянину казалось стыдно выехать из столицы и жить в деревне...».

Но не должно забывать, что до времен Екатерины II бояре и все знатные и богатые дворяне находились еще в крепостном состоянии, чуть не наравне с теми крестьянами, которыми они владели тоже на крепостном праве. В существенном смысле боярин, как и всякий знатный и потому непременно близкий ко Двору дворянин, был дворовым человеком государя; оттого на нем лежала прямая обязанность всегда находиться пред лицом государя, при его особе. Без спросу, как и барский дворовый, он не смел никуда отлучиться. Каждый Божий день он должен был являться во дворец поутру и вечером, а потому принужден был отпрашиваться у государя даже на званый пир к приятелю или родственнику, а тем паче куда-либо за город, хотя бы и на богомолье в какой монастырь. Поездка же в деревню требовала уже непременного челобитья об отпуске на известный срок. Вообще же всякая самовольная отлучка от государева лица в то время была бы причтена к измене и не прошла бы без гнева и даже опалы.

Царь Алексей однажды шутливо даже попрекал своих бояр, что всегда бессловно по их челобитьям почасту отпускал их в деревню. Это случилось, кажется, в 1646 г., когда ему было всего только 17 лет. В мае этого года он ходил с своими полчанами, с младшею дружиною, стольниками, стряпчими, дворянами, осекать медведя в одной из подмосковных дач, в селе Озерецком. Желая, вероятно, устроить потеху на славу, царь звал на этого озерецкого медведя и старшую дружину — бояр и написал к ним потешное челобитье, прося убедительно приехать и выставляя на вид, что и он с своей стороны всегда исполнял всякие их желанья и челобитья. Между прочим, боярину князю Куракину было писано: «А ты боярин бивал челом почасту в деревню, и я тебя всегда жаловал, отпускал». При этом младшая дружина — боярская молодежь — прибавляла старшей, чтоб непременно исполнили волю государя, ибо-де мирских речей, то есть мирского приговора, всегда слушают.
Обыкновенно бояре отправлялись по деревням в то время, когда и сам государь выезжал в поход, на дачу, на летнее житье и переезды но загородным дворцам, в Коломенское, в Хорошово, в Покровское-Рубцове, в Измайлово, на Воробьеву гору и прочее. В таких случаях дворцовый городской порядок жизни изменялся; боярам и всем высшим чинам становилось несколько свободнее: в загородный дворец они ездили только по большим церковным или царским праздникам или же с докладами по известным только дням, обыкновенно по понедельникам, средам и пятницам. Наставал, таким образом, общий отдых, которым каждый в свою меру и спешил воспользоваться и для своих поездок в деревню.

Вверх

Так, в 1675 г. мая 24 царь Алексей выехал на летнее житье со всем семейством на Воробьевы Горы, назначив боярам и прочим чинам приезжать к себе в поход только по понедельникам, средам и пятницам. В дворцовых записках в течение этого лета находим следующие отметки: 17 июня бил челом государю его духовник благовещенский протопоп Андрей Савинович в Романовскую свою деревню, в село Ивановское, и с сыном; и великий государь его пожаловал, отпустил до ангела царевича Петра (до 29 июня) и с сыном. В тот же день бил челом государю в Саввинский монастырь молиться и в деревню боярин Артемон Сергеев Матвеев и с сыном, и тоже был отпущен до Петрова дня. В именины царевича Петра, отправивши празднование, после стола, пожаловал великий государь отпустил по челобитью и по обещанию в деревню праздновать Тихвинской Богородице и молиться дядьку царевича Ивана, стальника князя Петра Ивановича с братом Борисом Прозоровских, а отпущены до Семенова дня. то есть до 1 сентября. Тут же бил челом государю молиться в Троицкий монастырь по обещанию и, конечно, также в деревню окольничий князь Григорий Афанасьевич Козловский; отпущен до Ильина дня, до 21 июля. Затем били челом в деревню окольничий Василий Семенович Волынский — отпущен до Ильина дня; бояре Петр Васильевич Шереметев да князь Юрий Никитич Барятинский — отпущены до Успеньева дня. А старейший боярин, князь Юрий Алексеевич Долгоруков, бил челом, чтоб государь пожаловал велел ему жить в подмосковной своей деревне, в селе Архангельском, покамест сам государь возвратится на житье в Москву. Государь разрешил, с условием, чтоб по присылке и по праздникам господским и на царские ангелы приезжать или деревни ко Двору*.

Все эти свидетельства особенно любопытны в том отношении, что вполне подтверждают не только служебную, но и дворовую крепостную зависимость бояр от воли государя. Они же вполне раскрывают и то обстоятельство, что старинное боярство вовсе не презирало, да и не могло никогда презирать деревенской жизни, ибо в допетровское время все бояре, как и все служилые люди, иначе себя и не разумели, как по преимуществу людьми деревенскими; они и юридически именовались вотчинниками и помещиками.

Вот почему и самое слово: природа, в его эстетическом значении, для них не существовало; его в полной мере и во всех смыслах заменяло слово: деревня. Служилые, то есть весь дворянский круг, заодно со всем народом, одинаково мыслили и рассуждали, что Москва — царство, а деревня — рай, и потому при всякой возможности спешили воспользоваться этой райскою, то есть вполне для них свободною и независимою, жизнью. Сила и основание самой службы заключались именно в деревне, ибо службу тянули в то время не за денежное жалованье, а с земли, с известного количества десятин пашни и всяких угодий, а потому большинство дворянства в деревне рождалось, в деревне же, за негодностью к службе, в старости и дряхлости, оканчивало свой век. Таким образом, деревня, представляя существенную силу в хозяйстве и в материальной экономической жизни дворянина, по необходимости становилась для него особым и наиболее привлекательным миром и в его нравственном развитии, где, без всякого сомнения, по крайней мере хотя у избранных, оставался уголок и для чувствительности к красотам деревенской природы.
Старший слой дворянства, бояре и другие знатные и богатые чины, тянувшие такую же службу только вблизи государя, всегда при его особе, жили с государем в городе, в Москве. Но и здесь их деревенским стремлениям и привычкам делалась значительная уступка. Им, во-первых, по старому обычаю держать лучшую дружину возле себя, всегда жаловались вотчины и поместья подмосковные, а затем и в городе, за чертою его стен, они вначале свободно пользовались свободною землею для устройства своих загородных дворов, которые, вполне соответствуя нашим теперешним дачам, были раскинуты по всей окружности Москвы за чертою Земляного вала, нынешней Садовой, где и до сих пор еще остаются обширные старинные сады с обширными прудами и аллеями, насажденными по большей части уже в XVIII столетии, но на прежних дедовских местах, где сады, рощи и пруды с незапамятных времен составляли одно из лучших украшений города.
Боярство с размножением своего племени, а отчасти и высшее духовенство, до такой степени успело застроить окрестности своими дачами, занять их огородами и даже крепостными слободами и пашнями, что московский посад и мелкое московское дворянство в 1648 г. принуждены были подать государю особое челобитье, в котором просили, чтоб по-прежнему в Москве было одно государево государство, то есть чтоб окрестная земля, выгон, животинный выпуск и выезд в лес по дрова принадлежали городу, а не частным владельцам, не многим другим государям вроде патриарха, бояр и прочим, которые иззаняли всю окрестность Москвы под загородные дворы и огороды, а монастыри и ямщики все выгоны и дороги в лес распахали в пашню, из-за чего вставали мятежи и междоусобия, каких прежде и не бывало. Можно полагать, что самый московский бунт 1649 г., поднявшийся именно на боярское насилие и на притеснения Земского Приказа, получил силу и развился особенно по случаю тех же мятежей и междоусобий.

Вверх