Кунцево и Древний Сетунский Стан

стр. 171-181

ИСТОРИЧЕСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Москва сгорела как бы сама собою от множества разнообразных причин, которые, однако, все сводятся к одной, что в город пришел неприятель. Против него и началась война уже не мечом, а огнем, уже не войс­ком, а самим народом, который в своих действиях и в огромном городе, конечно, не мог показать ничего строго обдуманного и рассчитанного, не мог совершить театрального героического подвига. Он руководился личными, то есть единичными, побуждениями. Начальство зажгло казенные запасы и вывезло всю пожарную команду; каретники зажгли свои лавки; иные, вовсе не думая ни о каком подвиге, поджигали свои дома затем, что кому же их оставить — все равно сожгут злодеи-французы. В самый тот час, 2 сентября, как Наполеон ожидал городской депутации у Дорогомиловской заставы, в городе, у Лобного места, где теснилась огромная толпа народа, в воздухе распространялся уже нестерпимый смрад от того, что лавки москательного ряда уже горели и зажигал их будто бы сам частный пристав городской части, какой-то князь, на которого, очень может быть, напрасно сваливали вину, еще боясь и не зная, чем дело может кончиться.

Пожар Москвы. Гравюра. Начало XIX в.

К вечеру столица горела уже во многих местах: горела Немецкая слобода, Рогожская, Замоскворечье. С особою силою пожар распространился в ночь с 3 на 4 сентября, то есть на вторые сутки после входа французов. Естественно было ожидать, что, при отсутствии пожарных команд и всяких огнегасительных средств, начавшийся где бы ни было пожар не ограничится двумя — тремя домами или улицами и непременно распространится по всему городу. В 1737 г. Москва точно так же чуть не вся выгорела от одной денежной восковой свечки, поставленной к образу в Троицын день. А в то время все обыватели и пожарные команды были налицо — и народными умами не управлял, как теперь, ни страх нашествия иноплеменных, ни дух истребления в месть врагу.

Таким образом, достаточно было нескольким хозяевам зажечь свои домы или лавки, как сделали каретники, и как, по такому же примеру, могло и должно было случиться и не в одном каретном ряду, то пожар, кроме других причин, точно так же сделался бы общим. Большинство оставшегося населения было исполнено теми же чувствами и мыслями, какие заставили цивилизованного европейца Наполеона взорвать старый наш Кремль. Он это сделал из злобы и мести и притом в бессилии, что не удалось спокойно и в довольстве водвориться в городе, дабы потом захватить в свое владычество всю страну, даже и самый Петербург; а наши скифы жгли свой город тоже из злобы и мести, но единственно для того только, чтобы защитить себя и выжить вон из своей земли врага.

Наполеон, заодно со всею Европою прославляя нас татарами, калмыками, скифами, вовсе, однако, не ожидал себе такого скифского сопротив­ления. «Все, мною виденное, — говорил он, — от границ до Москвы, убедило меня в том, что Россия прекраснейшая страна. Вся она обработана, населена, но домы нашел я пустыми либо зажженными. И вы сами разоряете вашу прекрасную землю. Зачем? Это не помешало мне идти вперед...» Особенное негодование он изливал на нас за то, что сожгли Москву. По этому поводу он писал государю:
«Прекрасная великолепная Москва уже не существует! Растопчин сжег ее: 400 человек зажигателей схвачены на месте преступления. Все они показали, что действовали но приказанию губернатора и обер-полицеймейстера... Три четверти домов сгорели... Поступок ужасный и бессознательный! Для того ли сожгли город, чтобы лишить нас способов продовольствия? Но запасы находились в погребах, куда огонь не достиг. Стоило ли для достижения столь маловажной цели истреблять один из прекраснейших городов в свете, сооруженный в продолжение нескольких веков?

Так поступают от самого Смоленска; 600 тысяч семейств доведены до нищеты... Человечество, выгоды Вашего Величества и сего обширного города требовали вверить мне столицу, оставленную русскою армиею. Необходимо было оставить в ней управление и гражданскую стражу. Так было в Вене два раза, в Берлине, в Мадриде, так поступали и мы в Милане, при вступлении туда Суворова. Пожар подает повод к грабежу; солдаты присваивают себе то, что не сделалось жертвою пламени... Я веду войну с Вашим Величеством без озлобления. Если бы прежде последнего сражения или вскоре после него Вы написали мне записку, я остановил бы армию и охотно пожертвовал бы выгодою вступить в Москву».

Эти опоздавшие миролюбивые и ласковые, но коварные песни очень хорошо обнаруживали, что пожар Москвы, в сущности, был самым сильным и самым чувствительным поражением не только гордыни нового Чингиз-Хана, но и действительным поражением его разноплеменных полчищ; был, следовательно, настоящим, истинным спасителем отечества.
Француз очень роптал и негодовал, что со стороны русских война ведется с большим озлоблением, и уверял, что пришел покорять нас без всякого озлобления, по-рыцарски, как вообще воюют народы просвещенные и цивилизованные. Русский же народный смысл никак не мог понять такой премудрости. Для него было непостижимо это цивилизованное рыцарское беззлобие войны, когда на его же глазах люди истреблялись, как мухи.

Он очень хорошо видел, что просвещеннейшая в мире нация вовсе не церемонится с своим врагом, идет, теснит, громит все на пути и обещает пощаду и внимание только тем, кто покорно отдавался ей. Но, не испы­тав всех средств сопротивления, покорно отдаваться врагу — русского не приучила его история. Она вся целиком одно только и свидетельствует, что русский покорялся лишь в тех случаях, когда противиться уже не представлялось и малейшей возможности, да и покорившись, по отчаянной необходимости, он ни одной минуты не переставал мыслить о том, как бы избавиться от напасти.
В этом отношении он всегда был скифом, то есть всегда любил политическую народную независимость. Само доморощенное наше покорение крепостное рабство, которым позорили нас западные иноземцы и иные русские же люди, смотревшие на свою землю и на свою историю с иноземной точки зрения, если будет хорошо расследовано, докажет то же самое. Крепостное рабство происходило от жестоких экономических, а вовсе не политических условий быта, в чем есть великая разница и чего в Истории обойти не было возможности. Но одна уже философия Поздеевых доказывает, каково было свойство этой покорности.
Словом сказать, русский без отчаянного сопротивления во всех видах и до последних сил, до последней возможности, никогда и никому покоряем не был. Как же он мог без сопротивления пойти в неволю наступившему на него французу? И мог ли он пожалеть свой любимый, старый святой город в ту минуту, когда защищать его не было уже никакой возможности?

Некоторые французы, писавшие уже из Москвы домой, к своим, говорили об нас, что они «не видывали более варварского народа, что этот народ все покидает, лишь бы не преклонить колен перед неприятелем, что легче покорить легион демонов, чем русских, если б даже вместо одного было десять Бонапартов». Иные офранцуженные и просвещенные россияне очень оскорблялись таким отзывом, и нужна была особая храбрость, дабы доказывать, вопреки всему, то есть вопреки этому просвещенному умоначертанию, что, в сущности, здесь кроется великая похвала народу.

Ввиду неприятельского нашествия очень многие, и бедные и богатые москвичи, побросавши свои домы, побежали из Москвы, конечно не желая видеть своего покорения и уничижения; богатые оставили свои домы на хранения своим крепостным, бедные оставили их без всякой охраны. Не ясно ли было, что они покидали свои имущества на произвол судьбы, на произвол всяких случайностей. Таким образом, собственником города сделалось остававшееся население, которое вдобавок в последнюю минуту собиралось еще до последней крайности защищать его. Не ясно ли после того, что остававшиеся храбрецы имели полное право распорядиться городом, как научал их русский народный смысл, который в таких обсто­ятельствах, под нос неприятелю, всегда сожигал свою деревню. Сколько бы ни было таких храбрецов и кто бы они ни были — это все равно.

Вверх

Х. Фабер дю Фор. У Калужской заставы в Москве 7 (19) октября 1812г.
Рисунок с натуры.

Они действовали в этом случае в полном смысле всенародно, в духе и в смысле своей народности. В первое время пожар Москвы официально, политически приписывали французам, и наполовину это было верно, ибо она сго­рела потому, что вошел в нее француз. Но все умные люди очень хорошо знали, кто был настоящим виновником пожара, и так как Растопчин был головою Москвы, то голову потом все и обвиняли в этом несчастии, а он, как видели, очень даже сожалел, что ему не удалось совершить этого дела героически, как следует, на удивление врагу.

Впрочем, в первое время, когда опасность стояла еще перед носом и не было еще видно, что гроза ослабевает, Растопчина не только не обвиняли, но если не все, то очень многие были им довольны и даже оправдывали все его действия. Истинные простые русские люди иначе никогда и не рассуждали. Но цивилизованное общество прощало ему все и самую гибель Москвы, то есть гибель своих имуществ, по той особенно причине, что всегда больше, чем Наполеона, опасалось своего крепостного призрака, угашение которого приписывало исключительно Растопчину.

«Я не сержусь на Растопчина, — писала в то время одна очень умная и образованная и притом коренная москвичка из верхнего слоя,— хотя знаю, что многие им недовольны. По-моему, Россия должна быть благодарна ему. Мы лишились мебели, вещей, зато сохранили некоторого рода внутреннее спокойствие. Ты не знаешь, что было в Москве с конца июля. Лишь человек, подобный Растопчину, мог разумно управлять умами, находившимися в брожении, и тем предупредить вредные и непоправимые поступки. Москва действовала на всю страну, и будь уверена, что, при малейшем беспорядке между жителями ее. все бы всполошилось. Нам всем известно, с какими вероломными намерениями явился Наполеон*. Надо было их уничтожить, восстановить умы против негодяя и тем охранить чернь, которая везде легкомысленна.
Растопчин прекрасно распорядился. Чтобы успеть в необходимом, пришлось пожертвовать богатствами, потому что. если бы для сохранения их он напугал заранее толпу, Бог знает, что бы из этого вышло. Притом же, как ему было объявить о близкой опасности, когда Кутузов, едва прибыв в армию, писал к жителям Москвы и клялся, что он не допустит врагов к стенам древней столицы? Письмо это было напечатано, всеми читалось и, без сомнения, имело более весу, нежели могли иметь слова Растопчина, который, однако, никого не удерживал и радовался, видя, что господа и прислуга уезжают из города... Он знал то, чего мы не ведали, а именно, что крестьяне во всей Московской губернии, удивленные и испуганные множеством людей всех сословий, бегущих из Москвы, говорили дерзости проезжающим и могли бы зайти далее, если бы за ними не было бдительного присмотра... Я чувствую к нему (Растопчину) великую благодарность и вижу Божие милосердие в том, что во главе Москвы в тяжелые минуты находился Растопчин. Будь у нас прежний начальник (граф Гудович), Бог знает, что бы с нами было теперь: всех бы пугала не столько гибель Москвы, сколько ее последствия. Наполеон это хорошо знал и обратился не к Петербургу, а ударил в сердце России»**.

Так судили — в то время, когда еще не было вполне известно, что всякая опасность миновала, то есть когда неприятель еще не был изгнан из Отечества. Но когда стало всем известно, что его победоносно выпроваживают даже по Европе к Парижу, то толки постепенно стали изменять свое направление, и вскоре во всем виноватым оказался Растопчин, но главное в том, что Москва сгорела и погибло все богатство имущих людей. Спустя с небольшим недели две та же москвичка уже писала: «Я отказываюсь от многого из сказанного мной о Растопчине; говорят, он вовсе не так безукоризнен, как я полагала...» Затем через месяц она уже говорит: «Я решительно отказываюсь от моих похвал Растопчину...» А напоследок, еще через две недели, пишет: «Я ненавижу Растопчина и имею на то причины... Вообрази, — прибавляет она, — теперь открывается, что величайшие неистовства совершены были в Москве немцами и поляками, а не французами. Так говорят очевидцы...» И так меняет свой облик общественная молва, прибавим мы.

Вверх

Капитуляция Парижа 31 марта 1814 г. Гравюра. Первая четверть XIX в.

Растопчин, с своей стороны, принужден был оправдываться и не без остроумия писал, 1813 г. марта 29, в Русском Вестнике (№ 5, май): «Хотя Бонапарте и соделал своими ругательствами имя мое незабвенным; хотя в Англии народ хотел иметь мой гравированный портрет; в Пруссии женщины модам дают мое имя; хотя честные и благоразумные люди отдают мне справедливость и оказывают признательность, но есть много русских, кои меня бранят за то, что они от нашествия злодея лишились домов и имущества, и многие ничего не имевшие — миллионов. Мое дело было сохранить спокойствие в Столице; и тишина в ней пребыла до 2 числа сентября. Взятие Смоленска, приближение неприятеля к Москве и Бородинская баталия не были тайны... Спрошу у вопиющих героев, решившихся отчаянно защищать Столицу, выехав из оной! За что вы на меня негодуете? Ответ. За то, что, поверя вашим словам и полагая, что в Москве не было опасности, оставили все свое имущество в домах, и оно сожжено и разграблено. Вопрос. А вы где же изволили быть? Ответ. О! Да мы давно уехали! Заключение. Стало быть, вы или мне не верили, или боялись оставаться, или не имели способов отправить вам принадлежащее...

Но можно ли было увезти всю Москву в месяц? Невероятно и то, что крестьянские волости с 15 августа по 2 сентября по наряду выставили 63 ООО подвод для отвоза казенных вещей и для армии; а 29 августа в Троицкую. Коломенскую и Рогожскую заставы выехало по записке 2 600 экипажей...» В конце Растопчин напоминает обществу о его легкомысленном пристрастии к французам, говоря, что это старое заблуждение и ослепление не только не исчезло и теперь, но еще усилилось от учтивого какого-то сострадания к несчастным с восклицаниями на их языке; что и 1812 г. не может искоренить этого нравственного магнита, притягивающего нас к французам; что таких русских не тронет печальный вид 7000 сожженных домов, следы варварства, мужество крестьян, геройство воинов, слава России, но огорчит, что в Москве и ее губернии истреблено 100 тысяч французов... В одном месте своих записок, рассуждая о том, что из птиц он предпочитает песню жаворонка перед песней соловья, Растопчин говорит: «Соловья я никогда не любил. Мне кажется, что я слышу московскую барыню, которая стонет, плачет и просит, чтоб возвратили ей ее вещи, пропадшие во время разгрома Москвы в 1812 г. Филомела мифологии воспевала свои страдания, свою тоску и любовь. Филомелы Москвы стонут, чтоб излить свою желчь и свою хандру!»*


Наполеон вышел из Москвы уже по другой дороге, на Калугу, мимо Воробьевых Гор. Разгромленная жизнь Москвы стала быстро собираться на свое пепелище, и через пять зимних месяцев, ранней весной, 14 марта 1813 года, поэт Мерзляков так описывал обновление любимого города:
«С нами совершаются чудеса божественные, которых Москва была, так сказать, наследница давнобытная. Сколько раз она горела? Сколько раз была в руках неприятелей самых лютейших. Нет силы на земле, которая бы уничтожила Москву, любимейший небом город, или, другими словами, нет силы столько враждебной, которая бы могла охладить любовь москвичей к их родной и ветхой деньми маминьке. Ни весь ад с миллионами Наполеонов не в состоянии этого сделать. По сю пору Москва, разрушенная, опустошенная, уже лучший город России. Уже все, что нужда, удобность, удовольствие, самая роскошь может требовать, находится в ней с изобилием... Топор стучит в тысячах рук. кровли наводятся; целые опустошенные переулки, становятся по-прежнему застроенными; улицы заставлены обозами с лесом и материалами: народу тьма: нигде нет проезду, а особливо в теперешнее время деятельность неизъяснимая. Наверное полагают, что к весне будет готово домов около тысячи отделанных»**.
Хотя, по словам грибоедовского Скалозуба, пожар Москвы способствовал ей много к украшенью, но зато он нанес решительный удар старинному непомерно широкому барскому житью. Он сильно поколебал в

Москве именно ту стихию жизни, которая в своей вершине прославлялась республикою. С того времени и широкое житье, и республика стали клониться к упадку. Они уже не обновлялись свежими силами, а переживали и, так сказать, донашивали лишь то, что оставалось в наличности, как старые развалины, от екатерининской эпохи.
С того времени «Отечество Российского Дворянства», как говаривал еще Сумароков, или «Столица Российского Дворянства», как писал Карамзин, мало-помалу стала преобразовываться в «Столицу Российского Купечества» или, вернее сказать, в столицу русской промышленности и торговли. Барский и крепостной люд с своим крепостным трудом, запиравшим, как несокрушимая плотина, движение промышленности, стал постепенно исчезать, удаляться, а на место его овладевал жизнию и движением города люд промышленный, торговый и фабричный, а главное, вольный труд*. Великолепные замки и роскошные подмосковные виллы московских старинных бояр, созданные исключительно только силами крепостного труда, оказались вдруг чересчур обширными, слишком просторными и потому вовсе неудобными для житья, оказались вдруг излишним и очень неудобным бременем для новых направлений жизни. Эти достопамятные руины крепостного века теперь поступают или в руки казны и общества под учебные и разные благотворительные заведения, или в руки купцов, под фабрики и заводы, иногда под собственное житье, которому капитал, этот новый и уже вольный крепостник вольного труда, распространил дорогу на все стороны.
Крепостной век отдавал владычество и господство в обществе барину, и по праву крепостника, и по праву передового человека, европейски образованного. Промышленный век отдал владычество и господство капиталу, а в сущности, промышленнику во всех родах и видах и во всяком значении, так что и сам барин несется к тому же промышленному идеалу жизни.

В XIV столетии, когда Москва стала Великим Княжением, в Сетунском стану ближайшие к городу земли по стороне Москвы-реки принадлежали великокняжеским вотчинам, а по стороне Сетуни —вотчинам первых московских митрополитов. В то время вся эта местность

была покрыта глухим лесом, который начинался от самого Дорогомилова. У теперешней заставы и Дорогомиловского кладбища существовал еще в начале XVII столетия Самсонов бор, носивший одно имя с Самсоновым лугом, как прозывалась в XV веке луговая местность под теперешним Девичьим монастырем, переходившая и за реку к упомянутому бору. Она тогда принадлежала к селу Семчинскому (церковь Успения на Остоженке), Дальше по Сетуни, близ Троицкого-Голенищева впадающая в Сетунь речка и до сих пор называется Раменкою, по-древнему Рамень. Раменье, что означало вообще большой матерой, не только строевой, но и корабельный лес. Вот именно эту-то глухую, пустынную, безмолвную местность особенно любил митрополит Киприан (1406), родом сербин. другие говорит — болгарин, «всякого любомудрия и разума божественного исполненный, вельми княжен и духовен, добродетельным житием подвизаяся. учением и наставле­нием наслаждавший всех».

Так изображает этого знаменитого святителя древняя летопись. Здесь, посреди дебри, в лесном безмолвии, между рек Сетуни и Раменки, он устроил себе дачу на Острелище. или на Стрелище, на стрелке, то есть на возвышенном остром углу впадения Раменки в Сетунь и над прудом, близ теперешней деревни Каменной Плотины.
Место было тихо, безмолвно, покойно от всяких плищей. как тогда обозначали шум и суету городской жизни или вообще тревоги света. Святитель устроил здесь и опричную, особую для себя церковь во имя Трех Святителей и очень часто приезжал сюда на житье, а на старости постоянно здесь жил и в этой опричной церкви ставил даже епископов, не могши, вероятно по слабости, выехать для торжества в город. «И тут часто любил пребывать и жить, — говорит летопись, — и книги в наставление душевное своею рукою писал», то есть составлял, сочинял и переводил на славянский с греческого.

Составил книгу о соборах, бывших на Руси, описал многие жития святых русских, а также жития и благочестивые дела князей русских по степеням родословия. Иные книги составлял в наставление плотское, каковы для правды и суда (Кормчую), и Летопись Русскую от начала Русской Земли. И много книг для этого собрат, повелев при смерти докончить начатое архимандриту спасскому Игнатию, который все и исполнил.
Таким образом, это старое Голенищево получает для нас немалое значение, как первый в Москве ученый и литературный приют вроде Академии, каким впоследствии были Крутицы. Заиконоспасский и Андреевский монастыри, точно так же обогатившие старую нашу книжность многими очень важными и полезными трудами. Но еще любопытнее для нас то обстоятельство, что во второй половине XIV столетия и. следовательно, ровно за четыре столетия до просвещения нас французами, существовал человек, который обладал чувствительною душою, едва ли в меньшей степени, чем чувствительное наше племя конца XVIII столетия, так много говорившее о высоте своего душевного развития; обладал чувством природы без всякого хвастовства перед грубостью и невежеством своих собратий и скромно посвящал свои досуги точно так же литературным трудам, целью которых однако ж было не одно услаждение своего сердца, не одно чувствительное пересыпание из пустого в порожнее своих мыслей, чем по большей части руководились сентиментальные литераторы; а пользы всего народа и даже пользы отдаленного потомства.

Вверх

Конечно, по своей жизни, по особому труду этой жизни, святитель Киприан далеко не был человеком рядовым. Он много путешествовал, объездил места от Царягорода до Новагорода, много видел, много знал, был просвещеннейшим человеком своего времени; но тем не менее он жил в век, отличавшийся грубостью и дикостью и татарским порабощением и все-таки сохранил, подобно очень многим из своих современников, это влечение к безмолвным красотам природы, посреди которых с особенною любовию проводил уединенную жизнь труженика науки и литературы, так точно, как с тем же влечением к безмолвной жизни и с тою же любовью к природе его современники устроивали новые пустыни и новые монастыри.

Святитель Киприан и скончался в своем любимом Голенищеве, 16 сентября 1406 г. В это время пустынная сетунская местность преобразилась в многолюдную улицу столицы. Услышавши о кончине пастыря, епископы, священники, иноки, все духовенство поспешили в Голенищево; скоро за ними съехались князья и бояре, собралось многое множество людей, и оттуда торжественно все проводили тело в Успенский собор. За 4 дня пред кончиною святитель написал грамоту, которую заповедал, когда положат его в гроб, прочесть над ним вслух людям, всему народу. Это была грамота прощальная, где архипастырь, подавая всем мир и любовь, благословение, последнее целование и прощение во всем, и сам испрашивал у всех прощения и мира и любви. В заключение он написал нечто философски, как выражается летопись. В этом послесловии излагались мысли о тленности и всяческой суете нашей жизни, в которой начало и конец плач: от чрева матери с плачем в мир, от мира печального с плачем во гроб; а посреди — суета житейская: все сон, все мечта, все исчезает, как тень и дым. Одно только остается на земле, вещал покойник, это: оставить людям наследие в научение и наставление, то есть оставить по себе духовное наследие
мысли, наследие просветительных для общества идей. Вот еще когда была глубоко понята (на берегах глухой Сетуни) истинная цена науки и литературы, истинная цена человеческой духовной деятельности.

Ростовский епископ Григорий, основатель Дорогомиловской дачи, прочел над покойником грамоту велегласно и привел предстоявших в слезы. Прощальную грамоту Киприана летопись называет чудною, в том смысле, что она в действительности была диковиною в тогдашних церковных обычаях. Однако митрополиты усвоили этот обычай и, переписывая собственноручно грамоту, заповедовали каждый и над своим гробом прочитывать ее во услышание всем.
Кафедра Всероссийских митрополитов была перенесена в Москву еще св. Петром, и Киприан был четвертым в ряду святителей, основавших свое пребывание в будущей столице государства. Точно так же и на Сетуни не он первый основал себе уединенное жилище. По всему вероятию, первым владельцем этой местности был также св. Петр, построивший и первый каменный соборный храм в Москве в честь Успения Богородицы. Этому храму или «Дому Пресвятой Богородицы» и принадлежала собственно Сетуньская дача, которая, быть может, тогда же и была ему отделена из великокняжеских вотчин.
Преемник св. Петра митрополит Феогност устроил здесь новое село. Вверх по речке Раменке жил тогда митрополичий коровник, прозванием Селята; на том месте святитель поставил церковь во имя св. Николы чудотворца, и стало называться это место Селятино, к которому приписаны были и окрестные деревни. Это теперешнее село Никольское в верховьи Раменки.

На месте же теперешнего Троицкого-Голенищева. вниз по Сетуни от Киприановой дачи, или Старого Голенищева, обитал преемник Феогноста, св. Алексей чудотворец; по крайней мере, известно, что здесь был его сад, а подле сада, без сомнения, стояли его клети и кельи. В 1474 г. у этого чудотворцева Алексеева сада митрополит Геронтий поставил церковь Иоанна Богослова и двор себе срядил, и с теремом, с погребами и с ледниками, устроил, следовательно, всякое хозяйство. Подобно Киприану. он также приходил сюда часто, ибо место было тоже тихо и покойно от многих плищей. Таким образом, выстроилось Новое Голенищево, существующее доселе. Вся эта Голенищевская местность с деревнями, реками, пру­дами, мельницами, лугами, лесами, болотами и со всеми угодьями постоянно принадлежала митрополичьему, а потом патриаршему дому, на который крестьяне работали всякую страдную работу.

С какого времени Голенищево стало прозываться Троицким, то есть с какого времени поставлен в нем храм Троицы, неизвестно; но в 1627 г. при патриархе Филарете упоминается уже в селе церковь Троицы с приделом Леонтия Ростовского, еще деревянная, построенная клетски, то есть как клеть, по образцу клети.
В это время при селе находилось 5 мельниц по реке Сетуни: Федурна, Холкина, Поповка, Барановка и одна на ее устье: одна деревня Гладышева на Раменке с прудом и 26 пустошей по реке Раменке и Сетуни, в числе которых обозначена на устье речки Раменки пустошь Тресвятское — Власово. По всему вероятию, это место прежнего жилища митрополита Киприана, где, как упомянуто, был храм Трех Святителей, престол которого, быть может, впоследствии, при патриархе Иове, был перенесен в Москву, в митрополичий или патриарший дом, как можно судить по находившейся там некогда церкви этого же воимя.

Вверх