Кунцево и Древний Сетунский Стан

стр. 237-247

ИСТОРИЧЕСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Другие не знали, что сказать, и Величество, осыпанная грубыми ты. возвращая оное обратно, несмотря на это, имела вид Владычицы Всероссийской и почти всех частей света».
Строгий судья тогдашних нравов историк Щербатов пишет, что Лев Александрович был главным любимцем Петра III. что был он человек довольно умный, «но такого ума, который ни к какому делу стремления не имел». Затем говорит, что он был труслив, жаден к честям и корысти, удобен ко всякому роскошу, шутлив и. словом, по обращениям своим и по охоте шутить более удобен быть придворным шутом, нежели вельможею. Известно, что во все царствование императрицы Екатерины II дом Нарышкина не только в Петербурге, но и за границею славился широким гостеприимством, хлебосольством, всегдашнею веселостью и полною свободою, которые привлекали туда все высшее, лучшее и образованнейшее общество.

Обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин. Гравюра. Конец ХVIII в.

«В Петербурге был дом, не похожий на все другие, — пишет в своих записках французский посланник при нашем Дворе, граф Сегюр, — это был дом обер-шталмейстера Нарышкина, человека богатого, с именем, прославленным родством с царским Домом. Он был довольно умен, очень веселого характера, необыкновенно радушен и чрезвычайно странен. Он и не пользовался доверием императрицы, но был у ней в большой милости. Ей казались забавными его странности, шутки и его рассеянная жизнь. Он никому не мешал; оттого ему все прощалось и он мог делать и говорить многое, что иным не прошло бы даром. С утра до вечера в его доме слышались веселый говор, хохот, звуки музыки, шум пира; там ели, смеялись, пели и танцевали целый день; туда приходили без приглашений и уходили без поклонов; там царствовала свобода. Эта был приют веселья и. можно сказать, место свидания всех влюбленных. Здесь, среди веселой и шумной толпы, скорее можно было тайком пошептаться, чем на балах и в обществах, связанных этикетом. В других домах нельзя было избавиться от внимания присутствующих, у Нарышкина же за шумом нельзя было ни наблюдать, ни осуждать, и толпа служила покровом тайн. Я, вместе с другими дипломатами, часто ходил смотреть на эту забавную картину. Потемкин, который почти никуда не выезжал, часто бывал у шталмейстера; только здесь он не чувствовал себя связанным и сам никого не беспокоил. Впрочем, на это была особая причина: он был влюблен в одну из дочерей Нарышкина. В этом никто не сомневался, потому что он всегда сидел с нею вдвоем и в отдалении от других»*. Веселое житье и гостеприимный дом Льва Александровича воспеты Державиным в двух одах: по случаю его смерти и на рождение царицы Гремиславы. В последней оде поэт, между прочим, говорит:

Таким образом, дом Нарышкина в некотором отношении был как бы особым приютным и веселым уголком самого Дворца, ибо туда собирались все, кто являлся ко Двору, а особенно, кто должен был наблюдать политическое коловращение тогдашней русской жизни. Иностранные посланники очень пользовались этим уголком для своих целей. Вообще сам Нарышкин был если не средоточием, то одним из главных деятелей того дружеского придворного кружка, посреди которого императрица очень любила проводить время своих правительственных отдыхов и который вдобавок был первым на Руси литературным кружном, много способствовавшим даже пробуждению вкусов и интересов в самом обществе.

При Екатерине веселость Двора, всегда так необходимая для скопления праздных людей, приняла по начину самой императрицы литературную и, следовательно, более изящную форму, чем было прежде, когда тешились только дураками и шутами. В это время стали выходить даже сатирические журнальцы, в которых нередко осмеивались общие пороки главным образом светского, то есть придворного, общества, не без чувствительных, хотя и скрытых, уколов для некоторых личностей и для некоторых тогдашних придворных отношений. Началось это в 1769 г. журнальцем Всякая Всячина, издававшимся Козицким*, но в котором очень видное сотрудничество принимала и сама императрица, да едва ли она не была и прямым редактором этих листков, выходивших раз в неделю, по пятницам, в количестве 8 страниц.

Они продавались по 1 1/2 и по 2 копейки и притом в разноску: ребята разносили их в Гостином дворе. Эти листы заключают в себе множество теперь уже совсем темных намеков на придворные толки, сплетни, пересуды и дают, хотя и неполные, изображения некоторых придворных особ. Есть черты, которые прямо относятся к самой императрице и даже рисуют несколько ее биографию («№ 2). Журналец начинается изображением лиц, которые составляли это литературное издательское общество, и первое по порядку лицо от себя же говорит следующее: «Мне сказали мама и няня, как я был шести лет, что я умен: у меня есть ласкатели, кои то же ныне подтверждают; ибо не у одних князей и бар, да у двора найти сих животных можно».

Так смело говорить в первом литературном листке могла только сама императрица, да и выразить это обстоятельство особенно нужно было только лицу властвующему. «Первый из нас не молод и не стар, то есть лет сорока, — продолжает издатель. — Намерения его суть честны: но он несчастлив в том, что часто его виды имеют тесные пределы и что благо часто не доходит до его догадки или переходит оную». Императрице в этом году действительно было 40 лет. Третья особа этого издательского общества обрисована так, что напоминает Л.А. Нарышкина. Про нее издатель говорит, что «это человек молодой и острый, который, отъезжая в чужие край, от отца своего не получил никакого предписания в рассуждении предмета его езды. Отец, про­щаясь с ним, молвил ему только: живи хорошенько. А что есть жить хорошенько, того батюшка не договорил. А сын понял, смотря на примеры, что это значит жить весело».
Цель журнала заключалась в исправлении худых нравов и привычек, в распространении гуманных идей, в распространении человечности в обществе, в котором было очень много обычаев татаро-французских, как обозначала такие обычаи Всякая Всячина.

Начиная свое издание поздравлением с Новым годом. Всячина говорила между прочим: «Достойны быть поздравлены все те, кои дожили до сего отличного дня, в который они, может статься, увидят себя не только снаружи в зеркале, но еще и внутренние свои достоинства, начертанные пером... О, год, которому прошед­шие и будущие будут завидовать, если чувства имеют! Каждая неделя увидит лист; каждый день приготовит оный. Но что я говорю? Мой дух восхищен до третьего неба: я вижу будущее. Я вижу бесконечное племя Всякие Всячины. Я вижу, что за нею последуют законные и незаконные дети: будут и уроды ее место заступать. Но вижу сквозь облака добрый вкус и здравое рассуждение, кои одною рукою прогоняют дурачество и вздоры, а другою доброе поколение Всякие Всячины за руку ведут».
Это обстоятельство прямо указывает, что императрица, выступая сама на литературное сатирическое поприще, давала полное разрешение и другим испытывать свои силы на том же поле. Действительно, тотчас появилось множество листков*, начавших работать в том же направлении, усердно обличая татаро-французские нравы. Все они Всячину называли себе бабушкою и вскоре завязали с ней бойкую полемику, не уступая ей ни шагу и укоряя иной раз в непоследовательности, именно в очень мягком и гуманном отношении к общим, особенно барским порокам.

Но Всячина руководилась мыслью, что от пороков следует различать слабости, которые, как личные качества, требуют снисхождения, притом добросердечный сочинитель изредка касается и к порокам, чтобы тем, под примером каким, не оскорбити человечества и что. главное, необходимо поставлять примеры людей, украшенных различными совершенствами». Однако сатирическое племя, порожденное Всячиною, не слушало добрых советов и впадало в большие резкости и, быть может, и в личности, что государыне очень не нравилось. Трутень, например, очень остроумно объяснял, как следует различать от пороков слабости. В маленьком человеке, говорил он, воровство есть преступление против законов: в средостепенном человеке оно порок, а в превосходительном человеке — только слабость. Зная, что Всячина издание придворное, другие журнальцы. пользуясь объявленною свободою сатирического слова, не щадили в своих обличениях придворных и знатных особ. Но, конечно, это могло продолжаться недолго.

Всячина, внутренно, быть может, сочувствуя такому поведению своих внучат, нередко напоминала им, хотя тоже шутя, как это не нравилось ее обществу. Например, Трутню она напоминала от имени придворного господчика, что его автор не в свои сани садится, зачиная писать сатиры на придворных господ, знатных бояр, дам, судей именитых и на всех: что такая смелость ни что иное есть, как дерзновение: что в старые времена послали бы за это потрудиться для пользы государственной описывать нравы какого ни есть царства Русского владения (намек на Сибирь): что нынче только дали волю писать и за такие сатиры не наказывают: ведь знатный господин не простой дворянин и нельзя на нем то же взыскивать, что и на простолюдинах. Кто не имеет почтения и подобострастия к знатным особам, тот уже худой слуга (государству). Искони знатные и владычествующие особы, по своей натуре, не терпят никаких обличений и разоблачений и потому, несмотря на великодушные намерения высшей власти, употребляют все меры и всякие способы, чтобы держать свободное литературное слово во всяческих стеснениях и запретах. Литературный почин общественного обличения, возбужденный светлою мыслью самой императрицы, тотчас встретил темное сопротивление в ее же придворной среде: пошли толки и наветы; гуси были раздражены, и на другой же год невинная сатира совсем замолкла*.

Вверх

Весьма вероятно, что Лев Нарышкин сотрудничал своими шутливыми статейками и во Всячине, точно так, как он впоследствии участвовал вместе же с императрицею и в Собеседнике Любителей Российского Слова, издаваемом Дашковой. Здесь он свое сотрудничество ознаменовал шутками над учрежденною тогда Российскою Академиею, которой Дашкова была председателем. Он напечатал протоколы Общества незнающих, пародируя в них заседания новой Академии.
«Произведение обер-штальмейстера великолепно и всеобъемлюще», — отзывалась об этой пародии Екатерина.
Из ее литературной переписки с Дашковой видно, что сочинения Нарышкина переходили в Собеседник через руки самой государыни, которая об них заботилась, как о своих собственных. Оттого по случаю какого-то наставления ему, сделанного со стороны Дашковой, дело приняло дурной оборот и императрица окончила свое сотрудничество в Собеседнике и писала, между прочим, к Дашковой о сочинении Нарышкина, послужившего, как кажется, предметом размолвки, следующее: «Так как ему никогда не приходили в голову мысли обидеть какое-либо человеческое существо, что довольно ясно видно из его шутливого тона, то он, конечно, не нарушит правила, которое вы ему преподали». Вот почему, когда в Собеседник были отданы известные Вопросы Фон-Визина и в этих вопросах 14-й заключал в себе следующее: «Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие?» Екатерина приняла его с неудовольствием и отвечала, что вопрос родился от свободоязычия.

Вопрос прямо метил на Нарышкина и был сделан, по мнению императрицы, от обер-камергера Ивана Ивановича Шувалова в отмщение за портрет нерешительного человека, напечатанный в II части Собеседника и сочиненный, вероятно, под думкою Екатерины.
Сама императрица изобразила Нарышкина в своих комедиях и в двух шутливых статейках. Одну комедию-пословицу: «За мухою с обухом» она написала по поводу тяжбы Нарышкина с знаменитою княгинею Дашковою, где, под именем Постреловой и Дурындина, выведены были эти две личности. Дашкова вообще не ладила с Нарышкиным, быть может, главное, за его насмешки. По рассказу Державина, однажды при императрице в заседании ее литературного шутливого общества Лев Александрович голосом и с ухватками Дашковой сказал речь, которую Дашкова произнесла при открытии Российской Академии и которая, однако, была сочинена не ею, а кем-то другим.

Княгиня обиделась и за то лишена права быть членом этого шутливого общества. «Дашкова с Львом Александровичем — говорила однажды императрица Храповицкому, — в такой ссоре, что. сидя рядом, оборачиваются друг от друга и составляют двуглавого орла — ссора за пять сажень земли». Другою их ссорою в 1787-1788 годах забавлялся весь Двор. Храповицкий записал это обстоятельство в следующей заметке: «30 октября Дашкова побила Нарышкиных свиней; смеясь сему происшествию, приказано <императрицею> скорее кончить дело в суде, чтоб не дошло до смертоубийства. 31 октября отдана поданная Брюсом записка о побитых Дашковою свиньях. 2 ноября княгиня Дашкова прислала письмо к графу М.А. Дмитриеву-Мамонову с изъяснением о свиньях. <Императрица заметила:> «Тот любит свиней, а она цветы, и от того все дело вышло». Придворные вообще отзывались об этой непримиримой вражде, что враги тогда помирятся, когда отыскана будет квадратура круга.

Императрица изобразила всего Льва Александровича в трехактной комедии: L'insouciant (Беззаботный), которую в 1788 г. октября 15 в дружеском тесном кружке играли на эрмитажном театре, и как сам Нарышкин, так и все зрители много смеялись, замечает Храповицкий. Но прежде государыня юмористически описала его жизнь и путешествие и назвала этот труд Леониана*.
Само собою разумеется, что, живя постоянно при Дворе, в Петербурге, Лев Александрович бывал в своем Кунцеве лишь в то время, когда по какому-либо случаю императрица и Двор переселялись в Москву. Точно так же и по той же причине редкими гостями в своем селе бывали и его преемники, жившие по большой части тоже в Петербурге или за границею. Особенно сын, Александр Львович, который даже и умер в Париже.

В один из случайных приездов в Москву Двора, именно во время коронации императрицы Екатерины II, Кунцево было ознаменовано посещением самодержицы летом 1763 г. Это было 7 июня в субботу. «Оказывая свое высочайшее и всемилостивейшее благоволение к Обер-Шенку Александру Александровичу и к Шталмейстеру Льву Александровичу, государыня соизволила удостоить высочайшим своим присутствием подмосковные их домы, с придворного свитою. Из Москвы до перевоза, вероятно, под Шелепихою, императрица ехала в каретах, а через реку переправлялась на собственном великолепно убранном пароме А.А. Нарышкина. Поезд направился прежде в село Покровское-Фили. и встречен был. при колокольном звоне, священником села с крестом и всем причтом, причем производилась пушечная пальба. Государыня, приложась животворящему кресту, изволила пойти в церковь, где совершено было молебствие, потом изволила вступить в покои хозяина, где был уже приготовлен роскошный стол. Императрица кушала с кавалерами, дамами и фрейлинами в числе 26 персон, а другие особы были трактованы за особым столом на 24 кувертах. Во время стола при пушечной пальбе пито здоровье Ее Величества, потом Цесаревича; затем всех верных рабов Ее Величества и, наконец, здоровье домохозяина с его фамилиею. По окончании обеда государыня гуляла в саду и оттуда проходила смотреть яхту, которая до начатия еще российского флота была сделана и хранилась в нарочно устроенном месте».

Из Покровского императрица со всею свитою поехала в стоявший где-то вблизи, вероятно, на месте нынешней деревни Фили, лагерь армейских полков и смотрела ученье военной экзерциции. Отсюда государыня отправилась в Кунцево-Знаменское к шталмейстеру Льву Александровичу, где в доме и вечернее кушанье (ужин) изволила кушать, причем также при пушечной пальбе и таким же порядком были питы здоровья императрицы, цесаревича, всех верных рабов Ее Величества и здоровье домохозяина с фамилиею. Государыня оставалась и после ужина несколько времени, а потом при пушечной пальбе возвратилась в Москву трактом на село Покровское, где церковь и дом помещика, а равно и вся дорога до перевозу пребогато были иллюминованы. Нет никакого сомнения, что существующий доныне проспект из Кунцева в Покровское нарочно был устроен в это самое время и остается вековечным памятником путешествия здесь императрицы. Через реку государыня переправилась также на Нарышкинском пароме и затем в карете шествовала во Дворец, куда прибыла в 2 часу пополуночи. Во время переправы производилась неумолкаемая пушечная пальба.
Надо заметить, что весною и летом 1763 г., как и 1767 г. и, вероятно, в другие летние приезды в Москву, императрица очень любила выезжать по загородным московским местам и дачам, посещая наиболее уважаемых людей. В 1763 г. 26 апреля она путешествовала на Воробьевы Горы и заезжала в Васильевское к князю Долгорукову; 8 мая выезжала в Петровское-Разумовское к Разумовскому; 10 июня в Кусково — к Шереметеву и везде оставалась у хозяев на вечернее кушанье.

Вверх

* * *

П осле Льва Александровича Кунцевым владел его старший сын Александр Львович (род. 1760 г., умер в Париже 1826 г.), обер-камергер, кавалер всех российских орденов, известный во всей Европе своим умом, любезностью и остротами, как свидетельствует г. Васильчиков. В истории Кунцева его память не сохранилась. Живя постоянно в Петербурге или за границею, он, вероятно, совсем не помнил о своей прекрасной даче и бывал в ней очень редко.
При нем одно время Кунцево принадлежало по праву любителя красот природы нашему славному историографу, о чем он отметил в одном из своих писем и что дает и нам повод причислить его к владельцам Кунцева.

Карамзин, как мы уже говорили, очень любил московские окрестности и очень понятно, что на лето всегда удалялся в какой-либо красивый уголок наслаждаться природою. В 1797 г. в июле он писал к Ивану Ивановичу Дмитриеву: «Для рассеяния ездил я по московским окрестностям, видел прекрасные места и жалел, что у нас не умеют ими пользоваться. Через несколько дней опять куда-нибудь поеду. Между тем всякой день брожу еще пешком, и таким образом делаюсь перипатетическим философом...» Кажется, первым дачным жилищем Карамзина была Самарова гора, близ монастыря Николы на Перерве, где автор, как он сам отмечает, живал весною, летом, в своей молодости, когда он еще занимался мечтами воображения. В апреле 1799 г. он описывает Дмитриеву свои мечты об этом жилище:
«Желаю, мой милый, чтобы скорее пришло то время, в которое, по словам твоим, мог бы ты жить совершено для Муз и дружбы Мне весело и воображать это! Тогда, чтоб не упасть лицом в грязь перед тобою, и я начал бы прилежнее молиться Аполлону стихами и прозой Летом жили бы мы в маленьком и чистеньком домике на высоком берегу Москвы-реки, в семи верстах от города, где я третьего году писал Дарования и стихи к Верной, давно неверной. Место самое романическое. Там бы два друга, довольно опытные, довольно спокойные, но не совсем холодные, вспомнив иное, засмеялись — вспомнив другое, вздохнули - и эхо рощи засмеялось бы с ними, эхо рощи вздохнуло бы с ними. Из чувств рождались бы слова, из слов стихи, из стихов, может быть, наша слава, по крайней мере, наше удовольствие. Гораций прославил Тиволи. а мы Самарову гору превратили бы в Русской Геликон».

С наступлением следующей весны (1800 г.) Карамзин мечтал уже о другой местности, тоже на высоком берегу Москвы-реки, именно о Kунцеве. Еще 7 марта, описывая своему брату Василию Михайловичу худое состояние своего здоровья, он прибавляет: «Надеюсь опять на весну. Хочется в Апреле месяце выехать за город и подышать чистым воздухом...» Марта 28, освободившись от недуга, он, бодрый и веселый, писал к другу поэту Дмитриеву: «Весна улыбается на розовом облаке и сыплет на тебя свежие цветы свои, за то, что ты некогда воспел ее приятным голосом, вместе с богородскими жаворонками. Скажи ей и ныне какое-нибудь приветствие в стихах. Тебе ли молчать, когда говорит вся природа? Весною бывает она красноречива. Рассыпай богатства Поэзии на богатства Натуры... Между тем не забывай Москвы; возвратись к нам в срок. Будь честным человеком и сдержи слово. Увидишь, как здесь хорошо летом. Я надеюсь тотчас после Святой недели переехать за город, на берег Москвы-реки, где книга, чай и трубка будут для меня гораздо приятнее». Но 2 мая он уведомлял друга, что «время стоит несносное: холод, снег, дождь; и на гулянье 1 мая почти можно было ехать в санях. Я хотел рано убраться за город, на берег Москвы-реки; но теперь и думать нельзя; одна забава играть в бостон... Я по уши влез в Русскую Историю; сплю и вижу Никона (летопись) с Нестором...»

Однако 20 мая он жил уже в Кунцеве и писал об этом другу следующее: «Кунцево 20 мая 1800. Пишу к тебе, сидя на высоком берегу Москвы-реки под тенью густых лип и взглядывая на обширную равнину, которую вдали ограничивают рощи и пригорки. Это место подарено царем Алексеем Михайловичем отцу Натальи Кирилловны и в окрестностях Москвы нет ничего ему подобного красотою. Хозяин живет в Петербурге, а я рву ландыши на его лугах, отдыхаю под ветвями его древних дубов, пью чай на его балконе! Свет принадлежит тому, кто им наслаждается: это мирит меня с Провидением и с недостойными богачами».
«Между тем, любезный друг, гуляя и наслаждаясь и говоря с Ж. Жаком десять раз в день: О grand Etre! О grand Etre!* Считаю остальные волосы на голове своей и вздыхаю. Прошли те лета, в которые сердце мое ждало к себе в гости какого-то неописанного щастья; прошли годы тайных надежд и сладких мечтаний! Рассудок говорит, что мне уже поздно думать о приобретениях: даже и то, чем теперь наслаждаюсь, должно мало-помалу исчезнуть. Так на шумном пиршестве утружденные гости один за другим расходятся; музыка умолкает; залы пустеют, свечи гаснут, и хозяин ложится спать — один! Природа очень многое хорошо устроила; но для чего сердце не теряет желаний с потерею надежды? Для чего, например, перестав быть любезным, хотим еще быть любимыми?»
Через два дня, 22 мая, из Кунцева же он посылает письмо к брату, которое точно так же начинает восторгами от прекрасной местности. «С того времени, как стало у нас ясно и тепло, живу я в шести верстах от города, на высоком берегу Москвы-реки и вижу такие прекрасные места, каких не много в России. Желал бы я, любезнейший брат, что бы вы на монгольфьеровом шаре слетали ко мне в гости, на чашку кофе, и погуляли со мною в здешних липовых рощах. Мы поговорили бы о всякой всячине, а всего более о том, сколько я люблю вас... Здоровье мое, слава Богу! В хорошем состоянии. Деревенский чистый воздух есть для меня бальзам...»

Время пребывания Карамзина в Кунцеве в личной его жизни отмечено особенными обстоятельствами, о которых он подробно не высказывал, но которые окончились его браком на Елизавете Ивановне Протасовой с наступлением следующей же весны. Об этой сердечной истории он наме­кает в письме к другу от 20 июня уже из Москвы, куда, вероятно, приезжал из Кунцева на время. Он зовет его настоятельно в Москву и прибавляет: «Я был бы счастливее с тобою. В обстоятельствах моих сделалась некоторая перемена, и бедный друг твой часто грустит тихонько... Я привязался бы к тебе, — продолжает он в другом письме, — как верная твоя собачка, однако ж не мешая тебе ничего делать. Стали бы читать, писать, говорить о дружбе и чувствовать ее...»
Затем уже осенью 15 ноября он напоминает другу о разочаровании в своих сердечных привязанностях и прибавляет: «Суди теперь, на какую погоду указывает барометр моего сердца! Назови все это дурачеством, если хочешь; но — будь только спокойнее и люби меня!» «Я не буду жаловаться, — продолжает он в другом письме от 3 декабря, — на ветреность Амарилл моих, которые (слава Богу!) перепрыгнули от меня за ручей и скрылись в лесу! Пусть там гоняются за ними Сильваны, Фауны и простые Сатиры. Третьего дня исполнилось мне 35 лет от роду».
Но, описывая свое разочарование в Амариллах, изображая свою меланхолию даже в стихах, он уже мечтал о прочном счастии, на которое, как видимо, вполне надеялся, и опять усердно звал друга в Москву. «Бьюсь об заклад, — писал он Дмитриеву, — что ты не можешь столько желать своего возвращения в Москву, сколько я желаю его. Хотя бы к весне дал мне тебя Бог! говорит мое сердце. В прошедшее лето я жил, наслаждался и мучился в Кунцеве; в следующее хотелось бы мне там пожить с сердцем на руке, с дружбою (то есть с Дмитриевым), с Натурою и с книгами».

Мечта стала действительностью: 24 апреля 1801 г. он писал к брату: «С сердечною радостию уведомляю вас, что я женился на Елизавете Ивановне Протасовой, которую 13 лет знаю и люблю», а потом 26 мая уведомлял, что более трех недель живет уже с супругою в деревне, не далее осьми верст от Москвы, что в городе бывает редко, и то на час. «К счастию время хорошо, — прибавлял он, — а место еще лучше; живем в тишине, иногда принимаем наших московских приятелей; читаем, а всего более прогуливаемся. Я совершенно доволен своим состоянием и благодарю судьбу». Но, кажется, упоминаемая здесь деревня не была Кунцево. По всему вероятию, это было Свирлово (за Останкиным, по Троицкой дороге в сторону 3 версты), где Карамзин жил и после, в 1802 и 1803 годах, и где преждевременно скончалась и его супруга, с небольшим через год после свадьбы. 19 августа 1802 г. он писал брату: «До сего времени живу еще в той деревне, где закрылись глаза ее, и сплю на том диване, где она страдала и скончалась». Потом он стал жить с 1804 г. в селе Остафьеве, близ Подольска, принадлежавшем князю Вяземскому, отцу его второй супруги.

А.К. Саврасов. Окрестности Кунцева. Сосны (из Гусарева).
Рисунок. 1850-е гг.

Вверх