Кунцево и Древний Сетунский Стан

стр. 161-170

ИСТОРИЧЕСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Решивши в мыслях, как поступить, он, однако, не объявил никакого решения генералам, сказав только на ухо принцу Евгению Виртембергскому: «В этом случае мне приходится положиться только на самого себя.

А. Кившенко. Военный совет в Филях в 1812 году. Холст, масло. 1882 г.

каков бы я ни был, умен или прост (глуп)». Вслед за тем граф Растопчин, подойдя к принцу, сказал с жаром: «Если б у меня спросили, что делать, я ответил бы: разрушьте столицу прежде чем уступите ее неприятелю. Таково мое мнение как графа Растопчина; но как губернатор, обязанный заботиться о благе столицы, не могу подать такого совета».
До вечера не было никому известно, на что решится фельдмаршал. Часу в пятом он позвал к себе в избу на совет генералов. Ждали долго Беннигсена, который, приехав, как старший после Кутузова поставил вопрос: выгоднее ли сражаться пред Москвою или оставить ее неприятелю? Кутузов прервал его, заметив, что вопрос поставлен несообразно, ибо прежде всего необходимо раскрыть все обстоятельства; и затем сам объяснил подробно невыгоды позиции и заключил, что все дело в сохранении армии, с которой только и возможно и противиться неприятелю, и довершить счастливо войну, что если армия будет потеряна, то потеряны и Москва и Россия. Он поставил совету вопрос следующим образом: «Ожидать ли нападения в невыгодной позиции или уступить неприятелю Москву?»

Мнения разделились. Беннигсен доказывал вообще, что стыдно оставить столицу без выстрела, что следует, по всем соображениям, двинуться наступательно на центр Наполеоновых войск и так далее. Барклай отвечал, что об этом следовало думать раньше, по крайней мере поутру, когда еще можно было и армию так расположить, и предлагал отступить за Москву к Владимиру и Нижнему. С Беннигсеном соглашались: Дохтуров, Уваров, Коновницын и Ермолов. С Барклаем стояли Остерман и Толь. Остерман повторил мысль Кутузова: что Москва не составляет России, что главное не столицу защитить, а спасти Отечество, следовательно, необходимо сберечь от напрасной гибели войско. Прибывший Раевский тоже поддержал это мнение, прибавив, что «Россия не в Москве, среди сынов она».

Вверх


Выслушав генералов, фельдмаршал произнес свое решение: «С потерею Москвы не потеряна Россия, — сказал он. — Первою обязанностию поставляю сохранить армию и сблизиться с войсками, идущими к нам в подкрепление. Самым уступлением Москвы приготовим мы гибель неприятелю. Из Москвы я намерен идти по Рязанской дороге. Знаю, от­ветственность обрушится на мне, но жертвую собою для блага Отечества». Он встал со стула и решил: «Приказываю отступать!» Была уже ночь, когда военный совет окончил свои рассуждения. Двери достопамятной, но теперь уже не существующей избы* отворились, и генералы один за другим стали выходить на улицу. Мало-помалу решение Кутузова разгласилось. Скорбь, уныние овладели всеми. С именем Москвы связаны были понятия «о славе, достоинстве, даже самобытности Отечества». Уступить без боя Москву значило показать полное бессилие; это значило позорно побежать от врага, отдавая ему на руки родную Землю, как беззащитного ребенка.

По мнению «большей части высших начальников, — говорит принц Евгений Виртембергский, — дальнейшее отступление казалось несообразным с правилами самой чести: они полагали, что Москва долженствовала быть для русского воина тем, чем могила для каждого смертного. За ними был уже другой мир». Во всяком случае, одна уже безвестность, что будет дальше, была достаточна для того, чтобы привести всех в уныние. «Солдаты были мрачны, офицеры унылы», — пишет Растопчин. Говорят, сам Кутузов всю ночь сокрушался не меньше других и несколько раз плакал. Все чувствовали невыразимое горе, что приходится уступать врагу, идти от него без битвы, но все забывали, что желанная битва у стен Москвы уже совершилась еще 26 августа под Бородиным. Французы прямо и называли ту битву Московскою, под стенами Москвы. Наименование в наше время Дорогомиловского моста Бородинским выразило эту истину вполне.
Только после военного совета, в 8 часов, а по свидетельству Растопчина в 11 часов вечера, Кутузов уведомил его, что с горестию оставляет Москву без боя, что армия пройдет через город на Рязанскую дорогу, и потому просил проводников из полицейских офицеров. Тогда градоначальник объявил всем воинским и полицейским командам и ведомствам, чтобы выступали из Москвы. Пожарная команда с трубами отправлена на Владимир. Посланы были чиновники разбивать бочки с вином на Винном Дворе и жечь на Москве-реке все барки со всяким добром, которые не успели отойти из Москвы. «Спасайтесь! Спасайтесь!» — повторялось на улицах Москвы еще накануне, 31 августа, а теперь эта мысль овладела всеми. Преосвященный Августин между тем ожидал вечь вечер уведомления

от Растопчина, в какое время назначит идти крестным ходом на Три Горы, и получил известие, что Кутузов оставляет Москву. Тогда преосвященный, посреди темной осенней ночи, поднял из собора Владимирскую икону Богоматери, а из часовни Воскресенской Иверскую икону и с этою святынею выехал из города на Владимир. На улицах в это время такой был шум от выезжавших экипажей, что слова нельзя было расслышать. Теснота была невообразимая, повсюду один другого старался опередить. А вокруг по небу стояло зарево от пылавших по местам сел и деревень, от воинских огней вокруг Поклонной Горы.

Говорят, что еще утром в тот день, после торжественной литургии, преосвященный Августин намеревался всю соборную святыню, святые мощи и чудотворные иконы, и все драгоценности отправить в Вологду: но градоначальник не разрешил ему этого из опасения поселить уныние в народе.
По дороге народ встречал архипастыря укоризнами, что не истинный он пастырь — оставляет свое стадо, Москву, что так поступают только наемники. И здесь, помня свою старую историческую жизнь, народ иначе мыслить не мог.
«А народное буйство в Москве, бывшее в тот же вечер. 1 сентября, описать нельзя», — говорит очевидец. По улицам начиналась вольная попойка. Возбужденная толпа намеревалась встретить неприятеля именно вилами, как научал ее в течение всего времени сам градоначальник. 2 сентября, в понедельник, рано утром она собралась у его дома на Лубянке и. по его же обещанию, потребовала похода на Три Горы, чтоб шел он предводительствовать и отражать неприятеля от Москвы.

Граф вышел к народу и громогласно возвестил: «Подождите, братцы! Мне надобно еще управиться с изменником! Вот изменник! — вскричал он. — От него погибает Москва!» — Здесь он выставил народу несчастного Верещагина (2-й гильдии купеческий сын 23 лет), вся вина которого заключалась лишь в том, что он перевел из гамбургской газеты на русский язык письмо Наполеона к Прусскому королю и речь его, произнесенную к князьям Рейнского союза, конечно враждебные для России, которые скоро распространились в списках по городу. Растопчин в 14 часов времени отыскал виновного и в официальном объявлении от 3 июля придал этому делу ха­рактер государственного преступления, беззастенчиво назвавши Верещагина сочинителем дерзкой бумаги, в которой Наполеон называл Русских потомками Чингиз-Хана, говорил, что желает восстановить Польшу, и грозил, что поразит древних Тиранов Европы и прежде шести месяцев будет в обеих Российских столицах.

Бумага была очень ужасна по той причине, что ее французское самохвальство на этот раз встретилось лицом к лицу с самохвальством русским, ибо градоначальник только нака­нуне, 1 июля, выдал в народ первую свою афишу, где с прибаутками от лица выпившего мещанина хвастал, что Наполеону «не токмо што Ивана Великого, да и Поклонной Горы и во сне не увидать!» Таким образом, вопрос о Верещагине заключал в себе тот смысл, что «нраву моему не препятствуй». Сенат, рассматривавший дело, отметил в своем определении, что молодой человек «поступил из одной ветрености».
Бедный Верещагин на возглас градоначальника успел только громко же сказать: грех вашему сиятельству будет! Ординарец графа тотчас «ударил его саблею в лицо; несчастный пал, испуская стоны, народ стал терзать его и таскать по улицам».

Вверх

Тогда будто бы приведен был другой преступник, родом француз, взятый за то, что осуждал в чем-то русских. Граф пригрозил ему осторожнее говорить о нации, гостеприимно его принявшей, и, когда тот стал оправдываться, велел ему замолчать и прибавил: «Ступай, я прощаю тебя; но прошу, когда придут сюда разбойники, твои земляки, расскажи им, как наказывают у нас изменников». Говорят, что после того, воспользовавшись смятением народа с Верещагиным, градоначальник в задние ворота своего дома выехал совсем из Москвы.
В ночь на 2 сентября наши обозы и артиллерия от Поклонной Горы двинулись в Дорогомиловскую заставу; за ними перед рассветом последовали войска. «Идем в обход!» — отвечали солдаты на вопросы любопытных, куда они передвигаются, и тем как бы предрешали уже знаменитое фланговое движение фельдмаршала. По русскому простому смыслу ответ был так сообразен, что ничего другого и сказать было невозможно. Нет сомнения, что эта солдатская мысль в действительности утвердила намерение полководца обойти неприятеля с тылу. Сам Кутузов у заставы уверял народ и головою ручался, что неприятель погибнет в Москве.
С войском и за войском тронулись и все москвичи, которые не желали оставаться в городе. Все спасались, кто куда и как мог.

Отступление защищал славный Милорадович. Ему фельдмаршал приказывал употребить все меры, чтобы задержать неприятеля до тех пор, как наши войска выйдут из города, и предлагал даже, в случае нужды, почтить древние стены Москвы видом сражения. Утром 2 сентября Милорадович был в 10 верстах от города, у деревни Сетуни. При движении французов он отступал медленно и в полдень пришел на Поклонную Гору. Неприятель потянулся ему в обход, желая отрезать его от столицы. Между тем донесено было, что на Дорогомиловском мосту и в улицах артиллерия и обозы сперлись и стоят недвижимы. Милорадович послал к Мюрату письмо о принятии по обычаю войны под покровительство раненых и велел сказать на словах, что если французы хотят занять Москву невредимою, то должны дать нашим войскам возможность спокойно выйти из города со всею артиллериею и обозами, а иначе он будет сражаться перед Москвою и в улицах до последнего человека и вместо Москвы оставит одни развалины. Французы вовсе не ожидали такого сюрприза, что столица отдается им без боя, и очень желали найти Москву в порядке, желали отдохнуть в ней от долгих и изнурительных походов и попировать на просторе, как следует. «Желая сохранить Москву, — отвечал Мюрат, — соглашаюсь на предложение и пойду так тихо, как вам угодно, но с тем, чтобы город был занят нами сегодня же». Он просил успокоить жителей, что им не сделают ника­кого вреда, не возьмут никакой контрибуции и всячески будут заботиться об их безопасности. Когда возвратился посланный, то Милорадович, пройдя город, был уже на Яузе.
Наполеон шел следом.

Вверх

А.К. Саврасов. Кутузовская изба. Масло. 1860-е гг.

В 10 часов утра он остановился в одной из барских подмосковных, в 12 верстах от Москвы, вправо от большой дороги, быть может, в Сколкове, или
в Троекурове, или же в Спасском-Манухине. Здесь он был встречен Мюратом и вместе с ним повернул на церковный двор: там они оба расхаживали и разговаривали больше часа, после чего Мюрат отправился вперед, а Наполеон, наскоро пообедавши, последовал за ним. Он ехал верхом, тихо, соблюдая всевозможные предосторожности. Бывшие на пути леса и овраги приказывал осматривать и сам с возвышений делал обозрения. Наполеону оставалось подняться на Поклонную Гору... Было два часа пополудни. Передовые всадники въехали на нее; раздались восклицания: Москва! Москва! Взъехав на Гору и увидя Москву, сам Наполеон радостно воскликнул: «Наконец вот он, этот знаменитый город!.. Да и пора уже!» — прибавил он после некоторого размышления. Он слез с лошади, долго рассматривал в зрительную трубу столицу и ее окрестности, справляясь с подробным планом Москвы, который тут же был разостлан по земле. Проследив во всех пунктах расположение своих войск, он приказал сделать сигнальный выстрел, по которому авангарды всех корпусов должны были тронуться. Раздался гул орудий. Мюрат пошел к Дорогомиловской заставе, другие генералы к Калужской, к Пресненской и Тверской. За авангардами двинулись корпуса.

Вступление французов в Москву. Французкая гравюра. первая четверть XIXв.

Неприятель вошел в столицу по пятам нашей армии, так что его передовые в иных местах следовали вместе с казацкими полками, охранявшими отступление. В одни заставы к востоку выходили русские, в другие от запада входили французы. Это было в самый час вечерен, когда на Ивановской колокольне, по обычному порядку, заблаговестили было к службе. Рассказывают, что вход неприятеля в город был заявлен несколькими пушечными холостыми выстрелами в улицах Москвы, по Арбатской и в других местах. Звон на Ивановской колокольне утих. В 4 1/2, часа в Кремль Троицкими воротами первые взошли польские уланы и тут же начали рубить стоявших у арсенала с оружием в руках запоздалых наших защитников Отечества, только что вооружившихся против врага. Затем вошла французская кавалерия, ввезена пушка и сделан выстрел к Никольским воротам холостым зарядом, что, вероятно, было общим сигналом, что Кремль занят.
Сам Наполеон остановился у Дорогомиловской заставы, налево от дороги, у Камер-Коллежского вала. В это время Кутузов на привале сидел на скамейке за Коломенскою заставою, близ старообрядческого кладбища.

Вверх

Наполеон, сойдя с коня, в спокойном расположении духа стал расхаживать взад и вперед, ожидая из Москвы депутатов и городских ключей, как водилось при взятии городов. На траве перед ним лежал тот же большой план Москвы. Ожидание было напрасно: но нетерпение его увеличивалось, шаги становились быстрей и быстрей. Он неоднократно посылал узнавать, что делается в Москве и почему не являются московские власти. Получив известие, что Москва оставлена жителями, он не хотел этому верить и приказал государственному секретарю Дарю ехать в столицу за депутацией, сказавши: «Ступайте туда и приведите ко мне бояр». Но бояре не являлись. Он волновался. «Шаги его становились неровны: он оглядывался в разные стороны, снимал перчатки и опять их надевал: вынимал из кармана платок, мял его и ошибкою клал в другой карман». Недоумение героя распространилось и на окружавших его. тем более что еще с утра сделаны были распоряжения именно к торжественному победоносному вступлению в Москву. Привели наконец несколько собранных по улицам иностранцев, которые рассказали, что город пуст, в нем никого нет. Такая вовсе неожиданная развязка очень смутила и героя, и всю его армию. Он сел на лошадь, скомандовал: вперед и впереди кавалерии въехал в Москву. Однако дальше Дорогомиловского моста не поехал.

На берегу, справа от улицы, он слез с коня и остался ночевать в Дорогомиловой ямской слободе в обывательском доме. По всей слободе расставлены были караулы с пушками: русских жителей в ней оставалось только четыре дворника. Между тем в Замоскворечье в четырех местах показался дым и занялся пожар.
На другой день, 3 сентября, утром, Наполеон все-таки с некоторою церемониею въехал в город. Он сидел на маленькой арабской лошади, в сером сюртуке, без всякого знака отличия. Впереди следовали два эскадрона конной гвардии. Свита его была многочисленна. Играла музыка Но на лице героя изображалось сильное негодование. Оно возрастало при виде со всех сторон поднимавшихся пожаров. В Кремле, вступя во дворец и взглянув на обширный и красивый вид Замоскворечья, он еще лучше мог видеть поднимавшиеся со всех сторон облака дыма и пламени. К вечеру пожар усилился, а в полночь самый Кремль находился в опасности. В эту страшную ночь не поспалось герою-завоевателю. Он иногда да просыпался, выходил на балкон смотреть на невиданное им зрелище и восклицал: «Москва погибла! Русские сами зажигают!.. Какая чрезвычайная решительность! Что за люди! Это скифы!» Вся армия разделяла изумление своего вождя.

Свита стала ему советовать выехать из Кремля куда-либо за город. Он было не соглашался, но, убедившись в опасности, что можно и самому сгореть в Кремле, решился выехать в Петровский Дворец. 4 сентября в два часа пополудни он отправился; но прямою дорогою по Тверской ехать уже было невозможно. Он принужден был воротиться и проехал снова Дорогомиловою слободою, вверх по реке, к плавучему мосту, вероятно, вод Шелепихою, откуда мимо Ваганькова кладбища и пробрался уже к шести часам вечера в новое свое жилище. Там он жил до 6-го, а по другим сведениям, до 8 сентября, когда общий пожар стал утихать.
При рассуждении о том, кто зажег Москву, должно прежде всего остановиться на простом, но очень важном обстоятельстве: кто первый подложил огонь, кто заготовил поджигательные средства? В этом случае явно передовым лицом выставляется сам градоначальник —Растопчин. Пожар Москвы таился уже целые два месяца в том патриотическом напряжении народа, которое постоянно поддерживалось и возжигалось его же афишами и воззваниями и которое, как скопление горючих нравственных веществ, по необходимости должно было ознаменовать себя тем или другим выходом или взрывом. Дело Верещагина обнаружило, что с толпою шутить и балясничать не совсем безопасно.

Москвичи со слов же градоначальника были убеждены, что неприятель к ним прийти не посмеет, а если и придет, так они его отбросят вилами, как соломенный сноп. А отбросить нельзя, так что же делать, как не жечь все кругом, чтоб негде было врагу и головы приклонить. Вот здесь, в этом последнем обстоятельстве, передовым лицом не явно, а очень скрытно является наш исторический склад народного ума и воли, который в течение веков и во всех случаях одинаково работал, когда приходилось бороться с каким бы то ни было врагом. Пожар в нашей истории, и государственной и общественной, самый бедовый герой. Искони в наших народных понятиях огонь был товарищем меча и как скоро ослабевал меч тотчас принимался за свое дело огонь. Вдобавок он всегда служил выражением чувства мести. Стародавний исторический русский обычай на том и стоял, чтобы нашествие врага встречать огнем, сожигая свои же домы и тем досаждая врагу пуще меча.

Известно также, что старина почитала за правило, в случае нашествия неприятелей и осады, сожигать городскую окрестность дочиста. И в это время бродила в народе мысль или носился слух, еще в ожидании приближения французов к Москве, что Смоленский рынок с окрестностью, по всей Дорогомиловской горе, будет выжжен для постройки батарей. Таким образом, жечь свои домы и целые города, в глазах неприятеля, когда уже противиться ему нельзя, есть простой всенародный, искони вечный русский обычай, русский способ войны, вовсе не рассуждающий о том, что это какое-либо геройство, а почитающий это простым, естественным делом защиты. Пожаром Москвы лучше всего и оправдалась эта древняя истина русской войны. В этом пожаре Наполеон обессилел и потому очень сердился, что русские воюют по-скифски. В действительности, по западным понятиям, это было чистое скифство, которое в полной мере обрисовывало известный поход персидского Дария на наших же скифов. Древнейший Наполеон, этот Дарий, точно так же едва цел ушел из опустошенной скифской пустыни. Кто отчаянно себя защищает, тому вежливо раскланиваться и любезничать уже невозможно и он естественно становится скифом.

Мысль о необходимости, в тесных обстоятельствах, сжечь Москву ходила по городу именно в той толпе, с которою так долго разговаривал всегда сам градоначальник. «Лучше ее сжечь», - говорили тогдашние политики среднего и простого сословия, когда им представлялась возможность, что неприятель ворвется в город. Когда в первый же день французские генералы и офицеры бросились в Каретный Ряд за выбором себе хороших экипажей и отметили на них свои имена, кто что берет, то купцы-каретники, по общему согласию, не долго думая, тотчас же запалили все свои лавки. А в деревнях, когда войска отступали и уходили дальше, крестьяне всегда спрашивали: «Не пора ли зажигать избы?» Вот почему и Растопчин так самонадеянно писал потом двукратно к государю, что если бы Кутузов сказал ему за два дня прежде о своем намерении оставить Москву, то он зажег бы город. Он даже очень сожалел, что ему не удалось исполнить этого подвига. Но, говоря так, он, очевидно, не предавался одному тщеславию, но и вполне надеялся на толпу и не сомневался в ее образе мыслей. Еще 12 августа он, между прочим, писал к Багратиону: «Если вы отступите к Вязьме, я примусь за отправление всех государственных вещей... Народ здешний, по верности к царю своему и любви к родине, решился умереть у стен московских, и если Бог ему не поможет в его бла­гом предприятии, то, следуя русскому правилу, не доставайся злодею, он обратит город в пепел, и вместо богатой добычи Наполеон найдет одно пепелище древней русской столицы...»

В другом письме, от 21 августа, он говорит Багратиону: «Я полагаю, что вы будете драться прежде, нежели отдадите столицу; если вы будете побиты и подойдете к Москве, я выйду к вам на подпору с 100 ООО вооруженных жителей; а если и тогда неудача, то злодеям вместо Москвы один пепел достанется...» По этому плану он вел дело до последней минуты и был в отчаянии, что Кутузов утаил от него свое решение.
Англичанин Вильсон, военный агент, рассказывает, что когда они, и в том числе Растопчин, стояли на биваках в его же подмосковной, в селе Воронове, то градоначальник всю ночь очень горько жаловался на Кутузова, «за то, что он оставил Москву, не дав ему условленного предуведомления, так что и власти и жители столицы лишились возможности явить более чем римскую — русскую доблесть правильным и народным сожжением столицы, прежде чем она была бы осквернена присутствием хищника; и объявлял, что никогда не простит фельдмаршалу его обмана». В ту же ночь он собственными руками и вместе с Вильсоном сжег в Воронове свой прекрасный дом.

Но если не удалось зажечь Москву вовремя и систематически, чтобы, как русскому барину, удалому человеку, отчасти и похвастать перед Наполеоном, то все-таки задуманный план стал исполняться сам собою с приказаниями и без приказаний, ибо он распространен был в мыслях патриотически возбужденной толпы, особенно между теми, кому потери не были очень чувствительны или вовсе терять было нечего, когда жжешь чужие домы. После неудавшейся трехгорной экспедиции народ, как говорено. тронул кабаки и началась вольная попойка. Храбрости прибавилось еще больше и когда узнали, что дело кончено, наши войска уходят, а неприятель входит; когда из нашего же лагеря еще накануне проезжавшие городом вестовые кричали по улицам: спасайтесь! Спасайтесь! — то от озлобленных местью и буйных от вина людей, которых в разных местностях было достаточно, ничего другого и ожидать не следовало, как именно пожара этого единственного уже средства всячески повредить неприятелю. Не говорим о том, что в иных многих случаях было множество и других причин, начиная от простой неосторожности или небрежения с огнем и оканчивая непростыми замыслами грабежа и воровства. К тому же не весьма могли быть крепки надежды и на многих крепостных охранителей боярских домов.
При тех обстоятельствах, в которых, без всякой защиты, внезапно, в один час, Москва была оставлена и совсем брошена в руки врагу, она, по складу и действию народных рассуждений и соображений, непременно бы сгорела, кто бы ни был в ней градоначальником, Растопчин или другое лицо. Ясно было одно, что начальники собирались-собирались крепко за­щитить город, собирались быть впереди, когда дело до чего дойдет, и вдруг бросили все и сами уходят, да вдобавок еще сами же жгут провиант и запасы. Значит, гибель! Значит, одно в руках остается для встречи врага — истребить его огнем. Если б даже со стороны власти приняты были всевозможные меры охранить город от пожара, если б эти меры строго поддерживались потом вступившим неприятелем, то все-таки недолго бы врагу пришлось хозяйничать и господствовать над оставшимся населением: город непременно был бы запален со всех сторон.

Вверх