Портал Кунцево Онлайн / Серафима Рахманова / История одной любви

История одной любви
(Из памятных тетрадей 1890-х годов)

Публикуемые воспоминания сохранились в составе семейного архива известных московских купцов старообрядцев Рахмановых.
Тексты отобраны и подготовлены к печати Ольгой Владимировной Демидовой и Надеждой Ивановной Якушевой. "Московский журнал",1992 год.

Часть вторая стр.
1 | 2 | 3

Семья Рахмановых в гостях у Козьмы Терентьевича Солдатенкова и Клеманс Карловны Дюбуа на даче в Кунцеве. Фотография 1890-х годов

Сдачи от Клеманс Карловны проходил молодой человек и, увидя папу и маму, поздоровался. Нас представили. Это был Владимир Иванович Островский, внук от умершей племянницы Клеманс Карловны. Чтобы не состарить ее (ей было уже около 70 лет), он называл ее тетей. Владимир Иванович переходил из одного училища в другое, к Воскресенскому от Креймана, называвшего его "печальным мальчиком". Высокий блондин, с живыми карими глазами, худощавый, он производил впечатление.

...Вскоре к нам приехала гостить Эмилия. Мы получили приглашение на обед к самому Козьме Терентьевичу. Когда я одевала белое платье из прозрачной морозовской материи, с красными бархатными лентами, а мама, уже готовая, сидела с книгой на террасе, подъехала на извозчике из Москвы бабушка Александра Петровна Варыханова. Не подозревая, что мы приглашены, она сидела за чаем и разговаривала. В калитку вошел Владимир Иванович и громко спросил: "Что же вы не идете? Козьма Терентьевич сердится!" Мама, обращаясь к нему, ответила, что извиняется, что приехала тетушка, а нам с Эмилией сказала идти с ним. Тетушка встревожилась и поднялась уезжать, но мама упросила ее остаться.
В первый раз входила я в Большой дом, бывший Нарышкинский дворец! Два лакея во фраках стояли в передней. В буфетной сидела полная, с двумя подбородками экономка Августа Андреевна. В зале на круглом столе стояли бледно-розовые гортензии. Козьма Терентьевич, выходя навстречу, здоровался, целуя нас.

Владимир Иванович Островский. Фотография 1890-х годов

"А где же Оленька? Что-то она не идет?" — спрашивал он недовольным голосом. Объяснили, в чем дело, но он не мог примириться с мыслью, что нельзя оставить тетушку, чтобы идти к нему на обед, раз он ждет. Вторично Владимир Иванович отправился к маме.
Масса цветов стояла под зеркалом, в простенке. Мы смотрели на картину "Благовещение" Сорокина и объяснялись с Клеманс Карловной на двух языках. Это была бойкая, почтенная дама, с кусочком черных кружев на густых, поседевших волосах. В улыбке ее рта со вставленными зубами, в серовато-зеленых, как бы выцветших глазах уже не чувствовалась та, которой Козьма Терентьевич Солдатенков сказал: "Фюит Россия!"
Все пошли к закуске. Вина были разлиты в хрустальные графинчики, с записочками на серебряных цепочках. Тонко нарезанные рыбы лежали на тарелочках, как и у нас. Пришел доктор Владислав Осипович Савоневский, очень красивый господин, и говорил с Клеманс Карловной по-французски. Так непривычно чувствовалась новая обстановка и новые лица! Пройдя комнату с газетами, где они хранились за десятилетия, вышли в фонарик, весь заставленный цветами и стеклянный со всех сторон, чтобы не дуло. На открытой террасе (с видом на реку и на всю красоту Кунцева) кушали только в самую жару. Пока усаживались за стол, пришла мама. Она успела угостить тетушку обедом, и та отправилась в Москву.

Необыкновенный, "на воде", суп тихо разносил лакей помоложе, а постарше — подавал пирожки. Козьма Терентьевич внимательно следил за происходящим и настоятельно требовал, чтобы попробовали пирожков двух сортов: с мозгами-рессолей и слоеных со свежими грибами и укропом. Так же серьезно относясь и к следующему блюду, Козьма Терентьевич наливал красное вино, про которое говорил, что оно мягкое, как бархат. Когда принесли жареных уток и Клеманс Карловна не положила себе, Козьма Терентьевич горячо сказал: "Клеманс, да ведь это канар!" Обед кончился, как священнодействие.
На черных, блестящих тарелочках, с рельефными цветами, лежали шпанская вишня, персики, сливы, а на блюде — нарезанная кусочками желтая спелая дыня. Нас с Эмилией Козьма Терентьевич заставил выпить по бокалу шампанского. Этот насильно выпитый бокал был последним в моей жизни. Тем более что я прочла статью Бунге и запомнила слова: "Каждая капля алкоголя, введенная в наш организм, сокращает нашу жизнь..."
Идя по темной дороге Покровского проспекта и слушая, как хорошо говорил Владимир Иванович с мамой о народном образовании, о самодержавии, я чувствовала что-то новое, еще и неиспытанное в душе и думала — вот бы Лева посмотрел на такого человека!

...На светло-серых плитках открытой террасы Козьмы Терентьевича пестрело множество всевозможных цветов. Внизу за серебристой решеткой стоял круглый каменный стол с надписью о Нарышкиных. За Москвой-рекой открывался горизонт. Мы сидели за завтраком. Управляющий Василий Егорович Грачов, высокий, с проседью, в красной рубашке, своим видом напоминал Л. Толстого. Я рассказывала, что мы делали в Успенском, в Сокольниках.
— А послушаю я, какими вы глупостями занимаетесь! — сказал он грубым и громким голосом. — Пелены вышиваете, когда дело надо делать, пользу людям приносить. Для чего же в гимназии учились?!
Когда в разговоре о политике сказали "statys quo", я спросила, что это значит?
— Плохо, я вижу, вас в гимназии-то учили. Вам надо купить словарь Михельсона и смотреть там слова, которые не понимаете! — говорил Василий Егорович.
По-видимому, дело моего развития Владимир Иванович решил взять в свои руки. Он стал приходить ежедневно, после нашего завтрака. Однажды принес стихотворения Надсона и читал вслух, когда мы с мамой сидели в саду.
— Мне не особенно нравится, — несколько поспешно высказала я свое мнение, не знакомая с этим поэтом.
— Такая прелесть, и вам не нравится! — обидясь, сказал Владимир Иванович и ударил книгой по лавке.

Я вообще не проявляла рвения к чтению, и он, чтобы задеть мое самолюбие, говорил: "Что же вы хотите, картошку чистить?!" Мама сказала, что мне нравится один молодой человек. Я показывала свой альбом, увидя Леву с капулем, он, посмеиваясь, говорил: "Уж очень у него прическа-то того! Но все-таки ничего! Хорошо, что любит, — обращался он к маме. — По крайней мере хоть есть что-то"...
Меня никуда не тянуло из Кунцева. Приятно было услышать громкие крики Вити и Сени: "Владимир Иванович идет!" Я играла с ним в крокет, сначала гораздо хуже, чем он, но потом он заметил прогресс, но только в игре, а в остальном я не подавала надежд. Он принес нам от Козьмы Терентьевича книгу Гаршина, говорил с мамой, восторгаясь рассказом "Attalia princeps". Я не проникалась его настроением: какое же, думаю себе, ко мне имеет отношение эта гордая пальма, которая, стремясь вверх, к свету и свободе, разбила верхушкой стеклянный потолок оранжереи! Владимир Иванович говорил, что мы стоим за забором и оттуда смотрим на настоящую жизнь. Делился с нами своими воспоминаниями. Сирота, он не помнил своих родителей, называл себя Незнамовым из "Без вины виноватые". Воспитываясь в семье учителя Александра Федоровича Анциферова, Владимир Иванович встречал людей развитых, сам много читал, но плохо готовил уроки. Средств у него не было никаких. За длинными обедами ему было скучно. Смеялся, что окружающие считают за дело заказать кулебяку, что Василий Иванович Солдатенков говорит: "Дядя, приходи сегодня ко мне. У меня будет кой-кто из царскосельских", что Сергей Иванович Щукин пил за обедом, чтобы процветало искусство виноделия. Смеялся он и над своими сестрами: "Когда еще они не были замужем, тетя мне, бывало, скажет ехать с ними на бал. Вот Бланша завьется, как баран, и сидит дожидается., кавалеров. Подойдет какой-нибудь брандахлыст и начнут кружиться".

Игра в крокет на даче в Кунцеве. Фотография 1890-х годов

Ольга Викторовна Рахманова с дочерьми Екатериной и Верой перед зданием школы в Тамбовской губернии.
Фотография 1890-х годов

...Когда я была в белом платье, мама, посмотрев на него, сказала: "На будущий год можно будет вычистить". "Да я, наверное, замуж выйду", — ответила я, не имея в виду за кого именно, но чувствуя, что это в порядке вещей. Мама взглянула на меня и ничего не сказала.
Почтальон принес письмо из Тамбовской губернии. Лева поздравлял меня с именинами, высказывался о своем горячем чувстве ко мне и писал, что моя карточка над его головой, в венке из цветов. Я ответила сдержанно, упомянув о полученном букете, но не называя имени Владимира Ивановича. Через некоторое время пришло письмо. "Чей букет перед твоими глазами?" — писал Лева.
...Мы сидели на длинной лавочке, над обрывом. По склону росли кусты, внизу — высокие деревья. Мама, недавно вернувшаяся от Кости, рассказывала о своих прогулках в Мельхисарово, восторгаясь видами. "Такая даль!" — говорила она. "И даль та синяя и та моя!" — вспоминал папа слова из "Свадьбы Кречинского". "Какие чудесные дали", — продолжала мама, когда подошли к нам Козьма Терентьевич и доктор Савоневский. Козьма Терентьевич был в очень хорошем настроении, и мама, улучив минуту, сказала: "А что, если вот эти деревья вырубить. Ведь открылась бы река!" "Если Вы этого хотите — я сделаю для Вас!" — ответил Козьма Терентьевич.
Через несколько дней, утром, когда в прохладном чистом воздухе и в кое-где замеченных желтых листьях чувствовался конец лета, мы сидели на той же лавочке. Явились мужики с топорами и с ними Владимир Иванович в красной рубашке. Усердно принялись они за дело: с треском надломленных стволов, цепляясь за соседок, падали березки. Мама, вся сияющая, говорила: "Будет видно закат!"
За завтраком Козьма Терентьевич, собиравшийся с доктором Савоневским за границу, рассказывал свой маршрут.
— Какой вы счастливый, — говорила мама.

ВВЕРХ

Клеманс Карловна Дюбуа. Фотография, подаренная Ольге Викторовне Рахмановой в 1890 году

— Да, мой друг, при моем последнем вздохе я скажу, что в жизни ни в чем себе не отказывал.
На серебряном подносе лакей принес газеты, иллюстрированные журналы и книгу с наложенной бандеролью. Козьма Терентьевич Солдатенков получал все выходящие в Москве газеты и журналы, издавал книги, приобретал картины. Сама артистка Федотова привезла ему билет на свой бенефис, и он вручил ей 100 рублей. Живя в Мазилове, артистка Медведева бывала у него в гостях. Протягивая руку помощи интеллигентным труженикам, он снял дачу для больного туберкулезом литератора и, когда мама говорила: "Как хорошо вы это сделали!", — он отвечал ей: "Это мой долг". Жизнь в этом большом доме, с бельведером, с целыми этажами пустых комнат, с двумя лакеями и с третьим, Andre, в Москве, свои оранжереи в Кунцевском парке, поддерживать которые стоило 15 тысяч рублей в год, — все это выделяло его среди других, и я решила называть его Светлейшим.

В соломенных креслах, на террасе, общество оставалось в бездействии после кулебяки с вязигой и яйцами, почек в мадере, фаршированных помидоров и простокваши. Козьма Терентьевич рассказывал, что был знаком с Грановским, когда Вася, его племянник, учился в Университете. Теперь из московских профессоров у него бывали А. И. Чупров и А. А. Остроумов. Представляя маму, он называл ее "библейской женщиной". А. А. Остроумову она говорила, что трудно воспитывать детей. "Да они у вас еще манную кашу едят", — отвечал профессор, не предполагая моего существования, и добавлял: "Поменьше фрикасе!"
Говоря об Огареве, Герцене, о французской революции, своеобразно произнося название французского журнала "Le peuple", Козьма Терентьевич переходил от Фихте и Гегеля к историческим событиям, обнаруживая свое саморазвитие, так как его учил только дьячок на медные деньги по славянской книге.

— Почему вы знаете обо всем? — спрашивала мама.
— Да я же читал, мой друг!
— Как бы мне хотелось познакомиться с историей. Что бы такое мне почитать?
— Возьмите Вебера "Всеобщую историю".
Там, где вырубили деревья, белели пни, слышны были кузнечики. Мы любовались горизонтом после заката, его огненно-красным светом в дымчатых облаках, с зеленовато-голубыми кусками неба и нежно-золотистыми полосами! Вечерело над тихими полями Крылатского, над Москвой-рекой и деревушками в заливных лугах! Темнело. Мы возвращались домой к вечернему чаю, накрытому в зале. И тут раздавалось: "В 17 лет вы расцвели прекрасно!" Владимир Иванович читал роль Чацкого, а я — Софьи. Слова "с жаром целует ее руку" оставались словами. Похаживая с книгой около стола и жестикулируя, Владимир Иванович горячо произносил монологи Чацкого. Много сарказма чувствовалось в словах: "Иметь детей, кому ж ума недоставало!" В то время я читала "Миллион терзаний" Гончарова и была во власти его дум. Придя в свою комнату, долго не засыпала.
В тот день, когда Светлейший уезжал за границу, мы пришли на станцию Кунцево и сидели с Клеманс Карловной, поджидая курьерский поезд. Она ездила с Козьмой Терентьевичем и доктором Тугенголдом за границу двадцать раз и, вспоминая, особенно восторженно говорила об апельсиновых рощах Сицилии. "Жаль, Африк не видела!" — добавляла она. Промчался поезд, и промелькнула полная, знакомая фигура в сером костюме.
Незадолго до нашего отъезда мы с мамой пришли к Клеманс Карловне. В синем плюшевом пеньюаре, с черным кружевами, она собирала семена летников. В их пышной красоте утопала ее желтая дача. На террасе висели синевато-лиловые фуксии, ярко краснели бегонии и сильно пахла маленькая беленькая бовардия, сверху поглядывали настурции.

Высокие окна давали много света в комнаты, где стояла только необходимая мебель. Столики были покрыты кусочками кретона Цинделевской мануфактуры. На большом столе лежал только что скроенный самой Клеманс Карловной халат Козьмы Терентьевича из мягкого дорогого драпа, темно-синего с одной стороны и темно-красного с другой. Она заботилась до своего отъезда в Москву повесить ею же скроенные из кретона драпировки на окна в Большой дом. Их шила на машинке ее горничная Нонна. В гостиной лежала на столе французская книга "Путешествия Стенли по Африке". Наши познания во французском языке были слабы, так что Клеманс Карловна, занимая нас разговором, быстро выражала свои мысли, нисколько не стесняясь незнанием грамматических правил и говоря "я пришел" и "вы бывай". О многом мы успели поговорить за чаем с черносмородиновым вареньем. Узнали от нее: чтобы так хорошо сохранить волосы, как у нее, - густыми и длинными — не надо "мить с милом", потому что в нем поташ. Рассказывала она, как одно платье, которое ей очень нравилось и было совсем хорошим, надоело "Козьма Терентьич", и он вылил на него бокал шампанского. Говорила, что когда пришли крылатские крестьяне просить на погорелое место, Козьма Терентьевич хотел дать по 50 рублей на двор. "Дай по 100, — сказала я, — ты можешь, миленький!"

...В тот день, проходя из сада по круглым камням двора со старым колодцем, с корытцем в луже для гусей, войдя в светлое, стеклянное черное крыльцо, давно не крашенное, с непередаваемыми, но знакомыми запахами, с чугунной лестницей на фоне грязных розовых стен, я испытывала никогда не бывалое прежде угнетенное чувство тоски, подавленности и даже нежелания жить. Не радовал сад, где еще по-летнему грело солнышко, также грустно было и в комнатах, не приведенных в порядок. Что-то удерживало от молитвы в своей комнате, где по-прежнему над горкой, в углу, был образ "Утоли моя печали" с вышитыми мной пестрыми цветами по белой атласной ленте. Скоро никем не замеченное чувство депрессии прошло. Я хотела быть полезной и, рано поднимаясь утром, ездила в Витей на Новую Басманную. Возвратившись, учила читать Сеню, потом брала "Русские ведомости" и читала маме вслух. Чтобы стать ближе к маленьким детям, после обеда играла с ними в "палочку-выручалочку". Засаживаясь за Добролюбова, мало усваивая из критических статей на произведения, которых не читала, но все же "Луч света в темном царстве" о самодурах Островского и "Когда же придет настоящий день?" с разбором тургеневского "Накануне" — были понятнее остального. На них именно и указывал Владимир Иванович, но они оставались статьями, написанными в книге, жизнь же ставила иные цели, и в душе получался разлад.
Когда стояли солнечные дни бабьего лета, отец Петр пришел к утреннему чаю. Папа, громко стуча по коридору, вошел в столовую и подошел под благословение. С батюшкой они вышли в контору и разговаривали там. В тот день, после обеда, в сумерках, в нашей гостиной в углу, где перед диваном стоял овальный стол, мама в широком не по фигуре, темно-зеленом платье из материи букле говорила мне:
— У папы был отец Петр и сказал, что Петр Николаевич Пуговкин желает познакомиться!
— Я не могу замуж! — говорила я.
— Почему? — спросил папа, подходя с сигарой в руках.
— Мне хочется научиться кататься на коньках!
Все молчали. Я вспоминала в эту минуту Наташу Ростову, ее выезд на бал и уже взволнованным голосом сказала:
— Я еще ни разу не была на большом настоящем балу!
— С ним и поедете! — сказал папа. Чтобы не утратить совсем душевного равновесия, я не протестовала больше и согласилась познакомиться.
— Завтра, когда Иван отвезет папу в контору, — заговорила мама, скрывая волнение, — ты поедешь с ним к Анненьке и попросишь ее купить тебе пальто и шляпу. Пока об этом никому не говори у нас в доме. Мое драповое пальто разорвалось не по шву, а по материи на рукаве.

Кормилица с Елизаветой Рахмановой на руках во дворе таганского дома. Фотография 1890-х годов

И зачем это надо было отцу Петру прийти и сказать, думала я в своей комнате. Только кончила гимназию и ни одной зимы не пожить на свободе, как хочется, а придется так, как живут в семье Пуговкиных! И даже мысль о плюшевом пальто теперь не казалась такой соблазнительной, как раньше, до встречи с Владимиром Ивановичем! Думая о нем, я рассуждала так: глашатай правды, чающий лучших дней свободы, равенства и братства, стремящийся к преобразованию общества, не может снизойти до мысли о женитьбе, да и потом, не старообрядец, человек другого общества. Остальные люди мне казались все обыкновенными в сравнении с ним. Не было уже и того чувства, которое выделяло от других Леву, потому что я принимала во внимание материальное положение. Проснувшись утром, неприятно было почувствовать, что моя жизнь потревожена в то именно время, когда я стремлюсь к умственному развитию и нравственному самоусовершенствованию! Со школьной скамьи, еще не оглянувшись кругом, не угадывая своего призвания, без намеченной цели, не приготовившись к борьбе, пассивная, я исполняла желание папы.
К часу Иван подъехал в пролетке к черному крыльцу. Я надела серое, крашеное платье с отделкой цветочками и, уже в шляпе, вспомнила, что надо положить в вазочку варенья, и пошла в антресоли. Выхожу, а из биллиардной Пашенька смотрит.
— Куда же, красавица, собралась?
— Да жениха смотреть, — говорю.
— Ты бы хвост-то подобрала! — сказала она, посмотрев на мою косу, завязанную коричневой лентой.
Приезжаю в контору. Папа сейчас же оделся, вышел, и мы поехали в Лаврушинский переулок в Третьяковскую галерею. Тихо кругом, за высоким забором незаметно стоял этот со стеклянным верхом бледно-зеленый особняк!
ВВЕРХ

Во дворе таганского дома Рахмановых. Фотография 1900-х годов

Разделись, входим по лестнице в залу, где я была с мамой и она хвалила перовских "Охотников". Народу никого. Висят знакомые картины: "Аленушка", васнецовские "Витязи", "Княжна Тараканова".
Очень скоро на лестнице показалась высокая, полная дама, в длинном плюшевом пальто, в коричневой бархатной шляпе, с красным перышком сбоку. Ее приятное лицо было неестественно бело-розовым. За ней шел Иван Александрович Пуговкин и потом жених, небольшого роста, светлый блондин, с капулем и русой бородкой. Поздоровались. Прерывая неловкое молчание, Иван Александрович начал рассказывать, как вчера в Большом театре произошел пожар и во время дуэта Фауста и Маргариты появились пожарные насосы. Замечая стремление папы, Ольги Васильевны Пуговкиной и Ивана Александровича отделиться, придерживаясь левой стороны, я поняла, что с женихом надо держаться вправо. Показывая перовских "Охотников", спросила, как ему нравится? Заикаясь, он ответил: "Да, нравятся". Вошли в залу, где шишкинский "Лес" и"Царевна София", я спросила, был ли он уже в театре?
— Еще нет.
— Почему же?
— Да братец вчерась только первый раз ходили.

Ну, думаю себе, с таким мужем в Петербург не доедешь! Я знала, что у них хорошие лошади и он бывает на бегах, начала эту тему. Все так же робея, он отвечал односложно. Когда я замолчала, придумывая, что бы еще его спросить, он, показывая картину, спросил, как мне нравится? Это был интерьер, на который я бы не обратила внимания. Сошлись с родителями. Посмотрев на часы, Иван Александрович сказал: "Мне пора!" Распрощались.
Ехали молча, чтобы Иван не узнал о подробностях. Папа слез у конторы, я поехала домой. Придя в гостиную к маме, я сказала, что жених мне не понравился. "Вот как, ну что же делать!" — сказала она, пристально глядя на меня с едва заметной улыбкой. После обеда в мою комнату пришел папа. Я не помню, чтобы он входил в нее
после того, как производил отеческое внушение лестовкой. Сидя на стуле у стены, он, стараясь сделать голос ласковым, спросил:
— Ну, какое же впечатление произвел на тебя Петр Николаевич?
— Совсем он мне не подходящ, — последовал ответ.
— Это вот Лидии жених, а не мне!
— Хм, — рассердившись, заговорил папа, возвышая голос, — тебе сватают, а не Лидии.
Я не особенно испугалась его гнева и продолжала: — Лошадей и тех подбирают в пару одинаковых!
— Да, но он не привык бывать в обществе, стесняется, особенно в первый раз, да и ты не из тихеньких. Может быть, он потерялся, а будет в жизни очень хороший человек. Вон Некрасов, я читал, не знал, куда руки девать, был очень застенчив в обществе, — говорил папа, понизив тон. — Надо еще посмотреть, нельзя же решать с первого впечатления.
Утром, когда я читала маме "Русские ведомости", вошла Аннушка и тихо сказала ей, что ее спрашивает какая-то женщина от Пуговкиных. Мама вышла к ней в черную переднюю и, скоро возвратившись, сказала: "Ольга Васильевна прислала сказать, что Петр Николаевич очень переконфузился вчера и желает повидаться еще". Это была сваха, но как ее зовут и как она выглядела
— я не знаю.

...Мы подъехали с папой к величественному белому дому на горе, сооруженному "на благое просвещение", это был Румянцовский музей. Пройдя залу, где вправо, занимая стену, было "Явление Христа народу", встретили маменьку с сынком около "Последнего дня Помпеи". Было уже без десяти минут два часа, появились служители, значительно посматривая, так что говорить не пришлось, и мы разъехались.
На другой день было воскресенье. Папа, в халате из китайской материи, вышел в гостиную.

Первый маскарад в таганском доме Рахмановых. Фотография 1900-х годо

Узнав, что Петр Николаевич мне не нравится, он сказал, проходя в спальню: "Придется профессоров искать!" Мама слегка покраснела, посмотрев на меня. Как рада была я, что осталась в прежних условиях существования.
...В тот день после завтрака мама ушла к Варыхановым, а я сидела в гостиной у стола, где, приколов к кирпичику юбку, подшивала наметанную подпушку из серого коленкора. Раздался звонок, вошел Афанасий и сказал: "Леонид Васильевич вас желают видеть". За ним показался Лева в черном сюртуке, в перчатках, с цилиндром в руках. Я смутилась неожиданностью визита, неубранной некрасивой работой и чувствовала, что покраснела. Поздоровались. "Когда же ты будешь в длинном платье с прической, — говорил Лева. — Я пришел по серьезному делу. Не пойти ли нам в сад? Папаша такой педант, сказал мне быть в цилиндре", — продолжал он, не договаривая. Мы оделись и вышли, был холодный октябрьский день 17-го, когда произошло крушение царского поезда. Мальчики учились, и папа уехал в контору. В саду никого не было. Темнела елка в обнаженных деревьях.
— Я пришел сделать тебе предложение. Ты согласна его принять?
— Да, я согласна, но согласятся ли папа с мамой?
— А почему же нет?
— Да ведь ты не на месте!
— Зато у меня голова на плечах, и потом вы так близки с Козьмой Терентьевичем Солдатенковым, он может меня устроить. Как было бы хорошо! Мы поехали бы с тобой в Петербург, пока нам устроят квартиру.
Все так же был интересен Лева с томной бледностью лица, так же смотрели блестящие глаза, но другой облик, с горячим словом убеждения, заслонял эту изысканно-изящную фигуру. Обойдя сад несколько раз кругом, мы пошли в гостиную. Возвратилась мама. Поздоровавшись, она прошла в спальню. Лева сказал попросить ее сюда. Перед белым кордончиком на круглом столике,
со шляпой в руках стояла она, когда я радостно сообщила о совершившемся событии:
— Мама, Лева мне сделал предложение и хочет поговорить с вами!
Она была удивлена.
— Сейчас приду, только уберу шляпу.
Когда входила мама, Лева встал и, подойдя к ней, произнес:
— Я прошу руки вашей дочери!
— Такие серьезные вопросы я привыкла решать с Федором Семеновичем, — ответила она.
Простившись с нами, Лева ушел.
— Как же, Сима, ведь он ничем не занимается?!
— По-моему, тоже замуж за него выходить не следует! — соглашалась я.
Перед обедом Сережа щелкнул ключиком в коридоре, против моей комнаты, и я, выйдя, сказала ему:
— Лева мне сделал предложение!
— То-то я смотрю, что это за чудак с Симочкой у нас по саду в цилиндре ходит!
За обедом папа рассказывал, как выборные стояли в Кремле с хлебом-солью на серебряном блюде от старообрядцев, приемлющих священство, и ждали высочайшего выхода. Хотелось сообщить, тете Шуре и барышням о том, что предложение сделано, но приятно было думать, что можно отложить попечение о замужестве. Утром папа перед отъездом в контору, поцеловав маму в щеку, сказал:
— Разумеется, не за него же идти. Василий Степанович в долгу, как в шелку, и он ничего не делает!
Когда папа уехал, мама сказала, что он спрашивал может быть, я влюблена в Леву и ни за кого, кроме как за него, не пойду? Я понимала, как сильно было родительское желание выдать меня замуж. Но мне самой не хотелось менять жизни девичьей.
Окончание следует.....

Стр. 1 | 2 | 3

ВВЕРХ

Портал Кунцево Онлайн