Портал Кунцево Онлайн / Михаил Васильевич Данченко
Война глазами подростка.
Случилось так, что войну я встретил на Урале. В мае сорок первого года отца призвали на переподготовку офицерского состава Красной Армии. Заканчивался учебный год. У отца, учителя физики и математики, был выпускной класс -первый в его педагогической работе. Ему очень хотелось довести своего первенца до выпускных экзаменов, проверить правильность своей работы, как классного руководителя, за три года. Но ни ходатайства директора школы, где он работал, ни его личная просьба об отсрочке призыва на переподготовку, не были удовлетворены. Тогда, видимо, родители почувствовали всю серьезность надвигающейся угрозы войны. Они решили, что маме с детьми на лето лучше уехать к ее брату на Урал.
Поезд отправлялся с Курского вокзала второго мая. Он состоял из небольших, как мне помнится,обшитых снаружи деревом, вагонов.. На платформе среди провожающих много людей в военной форме.
На станцию Халилово, Чкаловской области, наш поезд прибыл поздно ночью. Дядя Илюша встретил нас и повез по ночной степи в роскошном автомобиле с открытым верхом. Свет фар далеко освещал грунтовую, все время
ныряющую на склонах, проселочную дорогу. Ночь была темной и теплой. Дядя Илюша, сидевший рядом с водителем, о чем- то оживленно разговаривал с мамой. Мы удобно расположились на заднем сидении,— мама с годовалой Люсей на руках, слева от нее сидела трехлетняя Галя и я по правую руку, почти уже школьник, мне, через несколько дней, исполнялось семь лет.
Поселок, куда нас привезли, находился в километре от основной усадьбы животноводческого совхоза. Несколько белых мазанок были построены в один ряд. Все мазанки были очень похожи друг на друга: с низкими окнами, под соломенными крышами они мирно хранили прохладу под палящим степным солнцем. Из разговоров взрослых я узнал, что поселок построен переселенцами из Украины во время коллективизации сельского хозяйства. До главной усадьбы мы бегали по степной тропе, которая пролегала по краю неглубокого скалистого оврага. По дну овражка текла быстрая речушка, больше похожая на ручей. Местные ребята ловко ловили в этом ручье довольно крупную рыбу руками.
На главной усадьбе совхоза располагались животноводческие фермы -коровники, свинарники, еще какие-то постройки и, главное, -клуб, где в определенные дни по вечерам показывали кинофильмы. Однажды сеанс закончился поздно, возвращаться пришлось в сумерках, а когда я подошел к дому, где мы жили, было уже совсем темно и страшно. В степи обитаю много разной живности, но больше всего я боялся ящериц с длинными жирными хвостами. Они шныряли под ногами, наступить на нее было настолько мерзко, что я чуть ли не терял сознание от отвращения. И вот, в темноте я подошел к окну, чтобы постучаться в дом, и вдруг почувствовал под ногой, что- то гибкое и скользкое. В доме никто не спал, на мой испуганный крик выбежали взволнованные взрослые, поняв в чем дело, они стали успокаивать меня, а мама сказала, что ящерица - это еще не самое страшное, а самое страшное то, что в тот день началась война.
Узнав о начале войны, мама сразу засобиралась в Москву. Родственники отговаривали ее, предлагали переждать пока Красная Армия разобьет немцев. Они считали, что война скоро закончится. Но сообщения с фронтов говорили об обратном, враг наступал.
Обратный путь оказался долгим. Наш поезд постоянно останавливали на запасных путях, железнодорожники пропускали другие эшелоны. На одном из перегонов под откосом валялись вагоны товарного состава. По вагону пошли слухи о диверсантах, подрывающих железнодорожные рельсы. На одной из станций, где мы долго стояли в ожидании, когда нам дадут зеленый светофор, мимо нас медленно проследовал пассажирский поезд, переполненный людьми, которые заняли даже подножки вагонов, запомнились усталые лица людей, грустно смотрящих в нашу сторону. Тогда я, кажется, впервые услышал слово- эвакуация.
Домой мы вернулись 22-го июля, ровно через месяц после начала войны. Посередине нашей комнаты стоял знакомый черный сундучок, на дне которого лежала новенькая офицерская фуражка, пахнущая нафталином, складской запах не успел выветриться. На столе оставлена записка, из нее мы узнали, что три дня назад отец отбыл на фронт, так и не дождавшись нас из- за задержки поезда.
Едва мы в тот вечер уснули, как раздался стук в дверь нашей комнаты и взволнованный голос соседки: «Анна Михайловна! Объявлена воздушная тревога! Быстрее уходите в бомбоубежище!»
Мама подхватила младшую сестру на руки, старшую, — за руку, я, как старший, мне шел уже 8-й год, следовал самостоятельно. Бомбоубежище находилось в ста метрах от нашего дома. Это был погреб для хранения овощей, приспособленный под укрытие на случай воздушной тревоги. Когда мы спешно направлялись к укрытию, небо над Москвой виделось мне ярким зрелищем. Лучи прожекторов бороздили темное небо, несколько лучей скрестились в вышине и там, в перекрестье, сверкала маленькая точка. В направлении этой сверкающей точки неслись другие красные точки. Все это сопровождалось звуками стрельбы зенитных орудий.
Зрелище было настолько захватывающим, что хотелось остановиться и повнимательнее рассмотреть все эти всполохи огня, света, звука. Но перепуганный голос матери подстегивал не отставать и быстрее бежать в укрытие.
В тускло освещенном погребе на скамейках сидели люди, в полголоса обсуждая происходящее. Здесь, в погребе, собрались старики, женщины с детьми. Старик, сосед по нашему дому, наверное участник гражданской войны, уверенно говорил, что теперь пойдет в атаку конница и погонит немцев назад.
Утром мы покинули бомбоубежище и направились домой. На востоке, в рассветном небе, поднимался огромный столб черного дыма: горел толевый завод в Филях.
События, встретившие нас после приезда с Урала, настолько перепугали маму, что она решила незамедлительно увезти детей подальше от опасности.
Вскоре мы оказались на родине матери в тульской области недалеко от города Одоев. Сначала остановились у деда Ефима, родного дяди матери. В деревне Немцово у него был дом с большим садом и пасекой. Помнится, как дед Ефим, облаченный во все белое, с дымарем вынимает из ульев, наполненные медом соты. Мне разрешалось вращать ручку центрифуги. Мед из вращающихся рамок стекал в большой медный бак. Мне объяснили, что в бак с медом нельзя залезать пальцем, иначе мед может прокиснуть.
Вскоре матери предложили дом в ее родной деревне Хитрово, что километрах в 3-х от Немцова. На новое место жительства мы ехали на телеге с сеном. Лошадь не спеша тянула повозку по проселочной дороге. Кругом поля с цветущей горчицей - желтое море цветов, над полем порхают жаворонки и стрекочут бесконечную песню.
Нам выделили кем-то покинутый кирпичный дом на две половины. Одна половина была жилой, с русской печкой, вторая - для хозяйственных нужд. Председатель колхоза привез нам несколько мешков зерна и две бочки солонины. Стояла жаркая безоблачная погода. Мы ходили в недалекий лесок, где собирали сушняк, заготавливали дрова на зиму. О войне напоминало лишь то, что через деревню иногда гнали на восток стада коров, овец... Усталые погонщики в запыленных одеждах изредка щелкали кнутами, подгоняя несчастных животных, торопливо покидали деревню. Однажды, немного в стороне, на низкой высоте, стремительно пролетел наш с красными звездочками, тупоносый истребитель. Через несколько секунд в след за ним мчался немецкий черный мессер. Оба самолета быстро скрылись за горизонтом.
В деревне я подружился со сверстником из соседнего дома - Витькой. Однажды мы пошли в школу. Школа не работала.
Пустое, двухэтажное здание сиротливо стояло за изгородью. Все двери были распахнуты. На школьной территории и в помещении были разбросаны книги, тетради, учебные пособия. Мы долго бродили среди этой разрухи, рассматривали картинки в учебниках. Мое внимание привлек глобус, с ним я и вернулся домой, но мама заставила меня отнести глобус обратно в школу.
Деревня Хитрово находилась в стороне от большака. О войне здесь ничто, как мне казалось, не напоминало. Немцы появились в деревне зимой. Это была небольшая воинская часть, отступавшая по бездорожью. Стоял сильный мороз, мы сидели в доме, когда кто-то увидел немецких солдат. По улице проехали несколько санных упряжек. Лошади .запряженные в сани , были очень крупные с обрезанными хвостами. Двое военных в серо-зеленых шинелях торопливо тянули вдоль домов красный телефонный кабель, он ярко выделялся на чистом белом снегу. Мои наблюдения за происходящим на улице было прервано появлением немецкого солдата. Он вошел в избу и обращаясь к матери сказал: "Матка, яйки, курка." Мать вышла с ним в сени, показала на бочки с солониной. Немец осмотрел вторую нежилую половину дома, убедился, что в доме живности нет, указал на валенки, в которых стояла мама, приказал - снимайт! Забрав валенки, он ушел. Запомнился ярко красный круглый значок на пилотке немца.
...Через какое-то время прибежал Витька и сообщил, что у них в доме остановились немцы. Мы побежали к нему в дом смотреть немцев. В избе топилась русская печь. Толстый немец что-то кашеварил, другой немец принес охапку дров, положил возле печки, потирая с мороза руки, о чем-то заговорил с кашеваром, не обращая на нас никакого внимания. Витькина мать отрешенно сидела на лавке в углу избы. Увидев нас, усадила рядом с собой на лавку, шепотом приказала сидеть тихо. Я стал рассматривать избу. На стене развешана какая-то амуниция, кажется рюкзаки, обшитые мехом, еще не знакомые мне вещи и автомат. С улицы пришли еще два солдата в пилотках, надвинутых на уши, было видно, что они продрогли на морозе. Они сразу направились к печке, стали греть руки, не весело о чем-то разговаривая на непонятном мне языке. Витькина мать отправила нас обратно в наш дом, где немцев не было.
В жилой половине нашего дома собрались соседи,- старик и две женщины. Они что-то обсуждали с матерью, а нас, детей, отправили на печку и приказали сидеть тихо, не баловаться. На печке во всю лежанку был разостлан черный матрас с зерном. Между лежанкой и потолком небольшое пространство не позволяло подняться в рост, но было достаточным, чтобы,сидя на корточках,играть и рассказывать друг другу всякие истории.
День клонился к закату, когда на улице началось движение, послышались крики команды, промчалось несколько лошадиных упряжек,и все стихло. Дед вышел на улицу вскоре вернулся и сообщил, что немцы по тревоге спешно покинули деревню. Уже смеркалось. Мы с Витькой потихоньку выскользнули на улицу и помчались к нему в избу. В избе было пусто, подошли к печке, Витька отнял заслонку. На поде печи стояли противни с мясными биточками, от них вкусно пахло. Не успели мы откусить от сочного, ароматного блюда, как появилась Витькина мать. Поняв, что у печи происходит, она с плачем и причитаниями стала нас ругать и заявила, что сейчас вернутся немцы и всех нас расстреляют за то, что мы покусились на их котлеты. Со страха я пулей умчался к себе домой и затаился на печке в ожидании расправы. За окном нависли глубокие сумерки. Где-то за деревней застучал пулемет. Звуки выстрелов методично и сухо неслись из морозного воздуха. Немцы не возвращались. Снова пришли соседи - старик с женой. Они сидели с мамой у окна, не зажигая света, тихо переговаривались.
Проснувшись утром, я тут же поспешил проведать Витьку. Между нашими домами было метров пятьдесят открытого пространства. Выйдя на улицу, я уже собрался бежать к Витькиному дому, но меня остановил дед-сосед. Он объяснил, что разрыв между нашими домами простреливается пулеметным огнем, только теперь я услышал дробный стук пулемета, а выглянув из-за угла дома, увидел вдали небольшой отряд отступающих по снежному полю немцев, по которым вел огонь наш пулеметчик. Пришлось вернуться обратно в дом. Вскоре Витька сам прибежал ко мне. Мы сидели у окна, смотрели на улицу, живо обсуждали вчерашние события, радовались, что немцы не вернулись, о котлетах уже не вспоминали, когда на улице появились конники. Их было человек пять. Лошади шли шагом. Бойцы в буденовках, закрывающих рот, заиндевевших от мороза, остановились увидев нас, высковчивших на улицу и с любопытством рассматривающих конный отряд. Бойцы, видно было, устали, молча осматривали нас и по сторонам. Один из кавалеристов неуверенно спросил нет ли у нас табачку? Я мигом слетал домой и вынес им кисет, оставленный дедом на подоконнике, протянул одному из бойцов. Они сразу оживились, о чем-то весело заговорили, сворачивая самокрутки, задымили цигарками. Только лошади послушно стояли и смотрели умными глазами. Командир отдал команду и отряд двинулся на запад. Мороз начал пробирать, мы с Витькой направились в дом. Около нашего дома стояли несколько человек взрослых, они смотрели вслед удаляющемуся отряду. Соседская женщина тихо плакала.
В той стороне, куда направился конный отряд, в разных местах подымались столбы черного дыма. Взрослые называли деревни, где отступающие немцы поджигали дома. Сосед говорил, что если бы немцев не заставили так поспешно оставить нашу деревню, то и ее немцы сожгли б. Вдруг, очень низко на небольшой скорости пролетел огромный двухмоторный самолет. Черные кресты на фюзеляже ярко высвечивались зимним солнцем. От самолета что-то отделилось и полетело вниз, в овраг. Вскоре в наш дом внесли большой зеленый ящик, открыли крышку, внутри - плотно уложенные картонные коробочки с патронами. Я с восхищением смотрел на рассыпанные по столу сверкающие желтым отливом гильзы, прислушиваясь к рассуждениям взрослых, когда в дом стремительно вошел офицер с обнаженным пистолетом. Он стал громко выяснять кто и зачем принес в дом ящик с патронами, грозно тыкал дулом пистолета деду в грудь,грозил его тут же расстрелять. Видно было, что офицер был сильно взволнован, может быть пьян, но после нескольких минут объяснений они закурили дедова самосада, собрали рассыпанные патроны, два солдата подхватили зеленый ящик и унесли. Тем временем по улице все чаще стали проходить наши военные.
Вот быстрым шагом прошли кавалеристы на высоких, крепких лошадях; затем проследовала пехота со станковым пулеметом, пулемет был поставлен на салазки, сделанные из лыж. Напуганная всем происходящим, мать не разрешала выходить на улицу и мы наблюдали за всем происходящим сидя у окна. Вот появилась длинная конная упряжка, наверное лошадей десять, она тянула орудие, ствол которого мне показался длиннее, чем наш дом. Напротив нашего дома остановилась полуторка. В кузове машины стояла зенитная пушка. Солдаты быстро развернули ее и начали стрелять в сторону большака. Я разглядел, что в том направлении кружили несколько самолетов. После нескольких выстрелов вместо одного самолета образовался сноп разноцветных искр. Машина поехала дальше.
Во второй половине дня движение войск прекратилось. На улице установилась тишина. Пришел Витька, позвал смотреть убитого немца. Витька часто сообщал разные новости. У него был старший брат, у брата своя компания, не посвящавшая нас, малолеток, в свои секреты, но Витька все равно был в курсе всех новостей и делился ими со мной. Вот и теперь он рассказал, что в конце деревни лежит убитый немец. Не долго думая, мы отправились в конец деревни. Уже стало смеркаться. На пригорке, возле оврага на спине, в серо-зеленом мундире, лежал труп, вместо лица - кровавое месиво, рядом окровавленный и приплюснутый котелок с вмерзшей в него гречневой кашей. Труп уже закоченел чуть припорошенный поземкой. Смотреть на убитого было страшно,и мы поспешили домой. По дороге домой Витька мне рассказал, что немцы оставили этого пулеметчика для прикрытия своего отступления. Он долго не позволял нашим бойцам войти в деревню, наверное убил несколько красноармейцев, поэтому его и били котелком уже убитого.
Вверх
На следующее утро мы снова отправились смотреть убитого немца. Он лежал на прежнем месте, но без ног. Ноги были отпилены. Как объяснил все знающий Витька, ноги отпилили, чтобы снять сапоги. В тот день непогодилось, мела поземка, мы возвращались домой по пустой, заснеженной улице, а у меня перед глазами все время стояла картина, как кто-то ночью отпиливает пилой у убитого немца замороженные ноги.
Вскоре неожиданно приехал отец. Он рассказал, что где-то под Клином его взвод попал под бомбежку, отца сильно контузило, он какое-то время пролежал в госпитале потом ему дали отпуск, чтобы он смог перевезти семью в Москву. Декабрьским морозным днем мы погрузились в сани, запряженные лошадкой и тронулись в путь. Но путь наш оказался не долгим. Спустившись в лощинку, сразу за деревней, лошадь остановилась и дальше идти не захотела, не смотря на все усилия отца, пытавшегося заставить ее везти нас дальше. Пришлось вернуться обратно, взять другую лошадь, которая довезла нас до большой дороги, где мы пересели в военный грузовик, направлявшийся в тыл. Наш грузовик, знаменитая трехтонка, вместил в свою кабину маму, меня и младшую сестру. Отец со старшей сестрой ехал в другой машине. Дорога, по которой двигалась наша колонна, представляла собой расчищенную от снега колею в две полосы.
Мы ехали в одну сторону, навстречу нам шли машины, направлявшиеся к фронту. По обе стороны дороги возвышался снежный бруствер высотою с метр. Наша бесконечная колонна медленно двигалась по снежному коридору. Вдруг по колонне пошла команда: Воздух! Воздух! Машины остановились, люди побежали в снежное поле, подальше от дороги. На белом снегу замелькали черные пятна бегущих от дороги людей. Мы тоже, перебравшись через сугроб, отбежали и я увидел самолет с черными крестами, он медленно, на бреющем полете пролетел вдоль нашей колонны на восток. Люди начали возвращаться к машинам, где-то далеко на востоке прогремели взрывы. Только мы уселись обратно в уютную, здесь было теплее, кабину, как снова пошла команда- воздух, но мама выходить из кабины не стала и мы остались в машине. Она потом вспоминала этот эпизод и говорила, что в тот момент натерпелась страху главным образом за нас детей, но отдалась на волю- убьют так убьют, что в машине, что в поле. Видимо тот же немецкий самолет пролетел в обратном направлении ,а наша колонна автомашин медленно двинулась на восток. Вдоль дороги валялось много разбитой военной техники. В одном месте из снега торчала передняя часть лошади, кто-то отпилил заднюю половину. Так мы медленно продвигались по дороге войны, обрамленной изуродованными предметами, сделанными и уничтоженными руками человеческими.
В сумерках мы добрались до железнодорожной станции. Остановились у дальней маминой родственницы в двухкомнатной квартире. Отец ушел оформлять билеты и пропуск для проезда в Москву, а женщины рассказывали о пережитом. Мы сидели в маленькой комнатке, на стене наклеены вырезанные из иллюстрированных журналов картинки, в том числе- карикатуры. Одна карикатура изображала Гитлера охватывающего кремль в Москве, а два красноармейца двуручной пилой отпиливали ему растопыренные руки. Хозяйка квартиры рассказывала как она перепугалась, когда к ней на постой определили двух немецких танкистов, занявших эту комнатку. Но все обошлось неожиданным образом: увидев эту карикатуру немцы громко смеялись и что-то оживленно говорили между собой. Карикатура действительно выполнена была с большим мастерством, очень выразительно.
Уже ночью мы оказались в переполненном вагоне поезда, отходящего на Москву. Но не успели мы отъехать, как поезд остановился и по вагону поползли разговоры о том, что поврежден мост. Сколько часов поезд простоял в ожидании я не помню. Запомнилась атмосфера, царившая в вагоне. Плацкартный вагон не освещался, в проходе горела то ли свеча, то ли керосиновая лампа поэтому был полный мрак. Ехали в основном военные после госпиталей. В вагоне чувствовалась напряженность, шел разговор о возможной бомбежке поезда, поэтому люди разговаривали не громко, как будто это могло уберечь. В тревожном ожидании чего-то плохого почти никто не спал, рассказывали разные случаи из боевой жизни. Вдруг по вагону полились нежные звуки гармони или баяна, но они были настолько чарующими в той обстановке, как будто приплыли из другого светлого мира. А музыкант, почувствовав общее одобрительное внимание, стал выделывать необыкновенные вещи, его инструмент то заливался голосами, то- барабанной дробью, от бравурного марша переходил к плавным мелодиям популярных мотивов Играл талантливый музыкант-виртуоз. Вскоре, из разговора военных, я узнал, что на баяне играет офицер, потерявший в бою зрение и теперь после госпиталя он едет в Москву, домой. Мое подслушивание прервал сильный толчок вагона. Все задрожало, заскрежетало, рывками вагон тронулся с места и мы поехали.
Москва и ее ближайший пригород Мазилово сильно изменился. На Можайском шоссе стояли металлические ежи, сваренные из швеллеров и балок. От железной дороги до мазиловского пруда через все поле появился противотанковый ров, тут и там были вырыты окопы, оборудованы блиндажи, дзоты. Почти в каждом доме находились военные. Они целыми днями занимались боевой подготовкой: ходили в атаки, кололи штыками чучела, бросали гранаты... Два-три солдата целыми днями топили печь, что-то варили на плите в огромных кастрюлях. Вечером, когда солдаты приходили с занятий, содержимое кастрюль раздавалось по солдатским котелкам. Наверное, бойцы сильно уставали, поев, они тут же ложились спать. Мы тоже воевали, когда солдат не было на «поле боя». Лазая по окопам и блиндажам, мы находили боеприпасы, которые тут же несли в костер. Не всегда такие игры заканчивались безнаказанно. Помню Касьян, подросток лет 14 - 15-ти, принес красивую коробочку. Как выяснилось позже, это был запал противотанковой мины. Было объявлено, что в полдень, за столовой, там стоял пень для разрубки мяса, будем разряжать эту коробочку. Собралось человек пятнадцать.
Меня спасло то, что мама наказала до обеденного перерыва сходить в булочную и отоварить хлебную карточку. Подмывало поприсутствовать и посмотреть, как Касьян будет разряжать эту коробочку, а за хлебом сходить попозже. Но я знал, что такой поступок может привести к неприятным последствиям. Дело в том, что в хлебных карточках на каждом талоне стояла дата, кроме того, во второй половине дня в булочной могло не быть белого хлеба, и в таком случае его заменяли на черный. Белый хлеб выдавали на московские карточки, на карточки, выдававшиеся в области, отпускали только черный хлеб, чем мама пользовалась меняя буханку белого хлеба на две буханки -черного. И так я, получив в булочной хлеб, уже бежал кратчайшим окольным путем домой, когда услышал звук взрыва.
Стреляли или что-нибудь взрывали в то время на улице довольно часто, я не обратил на тот звук особого внимания, когда, оставив хлеб дома, прибежал на вожделенное место все уже было кончено. Пострадали тогда четырнадцать мальчишек, четверых спасти не удалось. Только колода для разрубки мяса по-прежнему стояла на своем месте.
На станции Кунцево, в тупике, железнодорожники организовали место, куда сваливали танки, самолеты, автомашины, другую разбитую технику. Вооружившись отвертками, плоскогубцами, пацаны, лазали в этом неохраняемом складе металлолома, отворачивали интересные предметы, разные красивые устройства. Иногда находили здесь оружие, боеприпасы, оптические приборы.
Как-то забравшись в подбитый немецкий танк, или танкетку, я увидел большой кусок сала, ломти черного деревенского хлеба рядом с кучей тряпья, под которой, как мне показалось, - лужа запекшейся черной крови.
Через железнодорожную станцию Кунцево следовали эшелоны, направлявшиеся на фронт. Мы часто наблюдали как в товарных вагонах или железнодорожных платформах везли живую силу и технику. Бывали случаи, когда с такими поездами убегали на фронт ребята постарше. Сделать это было совсем не трудно. От станции Фили железная дорога шла на подъем. Паровозы, с трудом преодолевая подъем, медленно тянули товарные вагоны. Нужно было ухватиться за поручень площадки вагона и, ты поехал.
Вверх
В обратном направлении составы везли, чаще всего, разбитую технику и пленных немцев. Часто составы с военнопленными останавливались на станции. Военнопленные выглядывали через небольшие оконца под самой крышей вагона, показывали часы, обручальные кольца, предлагая их в обмен на еду. Охрана не обращала внимания на это и некоторые взрослые приносили к вагонам хлеб, картошку... Начинался торг, напоминавший пантомиму. Немец показывал, что он хочет обменять, наши,- что предлагается за это. Согласие или несогласие подтверждалось определенными жестами. Если достигалось согласие, из окошка вагона опускалась веревочка с привязанной к ней вещью, в обратном направлении на этой же веревочке следовал откуп. Такие сцены я наблюдал многократно и не помню случая, что бы они вызывали конфликты между сторонами. Но однажды, мы как всегда лазали по трофейной разбитой технике, в тупике железнодорожной ветки остановился эшелон с военнопленными. Было уже тепло, ярко светило солнце, наша кампания, человек пять ребят, стали наблюдать происходящее.
Вдоль состава шел наш офицер с немцем-переводчиком и два вооруженных солдата. Они подходили к вагону, отодвигали дверь, что-то спрашивали у старшего по вагону, после чего из вагона спрыгивало два военнопленных и они уходили в дальний конец эшелона, дверь вагона оставалась открытой. Напротив вагонов в двадцати-тридцати метрах была водоразборная колонка, которой пользовались жители близлежащих домов. К колонке подошла женщина, повесила на горловину ведро и стала набирать воду. И в это время от вагона к колонке побежал военнопленный, за ним еще несколько немцев устремились к воде. Они в какой-то миг окружили колонку, отталкивая друг друга, тянулись к воде, хватая ее пригоршнями, жадно проглатывали и лезли вновь за глотком воды. Женщина с визгом побежала от обезумевшей толпы, забыв про ведро. А к колонке уже бежали другие военнопленные из разных вагонов, не обращая внимания на крики своих товарищей и охраны поезда. У колонки уже столпилось человек десять-пятнадцать немцев, когда подоспели несколько красноармейцев с карабинами. Они прикладами стали отгонять пленных от колонки, те падали, бежали к вагонам. Порядок был вскоре восстановлен, двери вагонов закрыты. Наблюдая происходящее, я не испытывал чувства жалости или злобы к несчастным, но все время думал - почему им не разрешают напиться воды, ведь ее много? Вскоре по вагонам стали разносить пищу и воду.
Учебный год 1941-42 года пропал. Летом 1942-го мы играли, наверное в войну, когда кто-то крикнул, что нужно идти записываться в школу. Чумазые, босые, из одежды - трусы и майки, мы гурьбой направились в шкалу № 5. В двухэтажном кирпичном здании школы мы предстали перед завучем: «фамилия, имя, где живешь, сколько лет?» Среди нас оказались ребята, кому еще не исполнилось семь лет, - их отсеяли, а нас -восьмилетних, записали в 1-й «А» класс и велели первого сентября приходить в школу.
Елизавета Васильевна, - наша первая учительница заботливая и терпеливая, рассадила нас за парты, раздала нам тетради: в косую линейку для чистописания, в клеточку для арифметики. Она подходила к каждому из нас, показывала как нужно сидеть за партой, держать ручку. Мы обмакивали перья в непроливающиеся чернильницы и старательно выводили буквы. На второй перемене Елизавета Васильевна приносила на подносе завтрак - винегрет и кусочек черного хлеба. Это был учебный год, когда мальчики и девочки учились вместе. Со второго класса нас разделили, мальчиков перевели в 590-го школу, что находилась в Филях на улице Кастанаевская. Утром мы собирались в определенном месте Мазилова и бойкой гурьбой шли в школу, километра два. Приходили раньше начала уроков, ночной сторож выдерживал нас на морозе до образования большой толпы. Мы на него ругались, просили впустить в теплое помещение школы, но он был непреклонен и впускал только за несколько минут до звонка.
Самым ярким впечатлением от начальной школы остались праздники, которые устраивались по окончании учебной четверти во время каникул. В это время в школе устраивались утренники, отличникам дарились книжки, похвальные листы. Настоящим праздником был поход в дом культуры им. Горбунова на детские спектакли. Волшебный мир сказок завораживал зрительный зал, детвора уходила от военной действительности, искренно сопереживала с происходящим на сцене.
Школьные годы, не смотря на все превратности военной действительности, были годами становления, воспитания личности. Конечно, мы хулиганили, устраивали мальчишеские шалости и заговоры, но в школьной среде воспитывались нормы хорошего поведения. Мне кажется, в отличии от современной школы, мы, школьники, были более правдивыми, стеснялись врать. К более успевающим в учебе сверстникам, отличникам, не испытывали зависти.
Среди одноклассников царил дух здорового соревнования: быстрее решить задачу, грамотнее написать диктант и победителей никто не считал выскочками, подлизами. В то время не было родительских комитетов, родителей вызывали в школу в случае крайних обстоятельств. Не было у нас дневников, но педагоги каждому ученику выдавали табели успеваемости с итоговыми оценками за каждую учебную четверть, не забывая при этом поощрять хорошо успевающих детей.
В свободное от учебы время, мы катались на лыжах, коньках. На Мазиловском пруду зимой расчищали лед под хоккейную площадку. В прорубях пруда, специально согнутыми крючками, мы ловили мелкую рыбешку. За час можно было наловить с килограмм плотвичек, так мы называли рыбок. Улов шел в пищу, но несколько рыбок у меня дома жили в стеклянном кувшине.
Вверх
Во время летних каникул я часто ходил в музеи, вход для детей был бесплатным. На старом Арбате у меня были два любимых кинотеатра: «Повторного фильма» и «Наука и знание». Летом я часто посещал эти кинотеатры, там кроме демонстрации кинофильмов устраивали интересные выставки. Однажды мы узнали, что на площади Революции стоит немецкий военный самолет. Небольшой компанией поехали смотреть. Самолет стоял в торце гостиницы «Москва». Это был двухмоторный, тупорылый, какой-то низкий, как мне показалось, бомбардировщик, окрашенный в зеленый с камуфляжными разводами цвет. Говорили, что немецкие летчики сами посадили свой самолет на наш аэродром, по другим источникам, - его посадили наши летчики.
Лет с 10-ти мы начали подрабатывать в Мазиловском колхозе, за трудодни. В колхозе имелись лошади. Приходишь на конный двор, он находился на месте теперешней станции метро «Пионерская», конюх запрягает тебе в сани или телегу лошадку и ты поехал развозить по назначению разные грузы. Это занятие так увлекло нас мальчишек, что мы стали отлынивать от школы. Однако, родители быстро пресекли наши увлечения, помогать колхозу разрешалось только в свободное от учебы время. Тем не менее, осенью к великому изумлению родителей я лично привез домой на колхозной лошади мешок картошки, еще что-то, полученное на трудодни. В колхозе был фруктово-ягодный сад. Он располагался вдоль железной дороги. Мы частенько наведывались в этот сад и с добычей располагались на насыпи железной дороги, заросшей кустами акации. Однажды нам удалось стащить из сада целую корзину спелой вишни. Только мы расположились с добычей у железной дороги, как от Филей показался паровоз, медленно на подъеме тянущий состав из товарных вагонов. Двери вагонов раздвинуты, в проемах сидят и стоят военные. Один из них, видимо офицер, меланхолично, раз за разом стреляет из пистолета в землю. Двое ребят подхватили корзину с вишней, приблизились к поезду и забросили корзину в вагон. Через секунду пустая корзина вместе с возгласами благодарности вылетела из вагона.
Забираться в колхозный сад было не безопасно. Иногда воришки попадались. Тогда устраивалась показательная экзекуция: снимались трусы и крапивой настегивалось мягкое место. Особенно нравилось такое воспитательное мероприятие участковому милиционеру Беломыцеву. Он вместо крапивы использовал репейник с острыми иглами. Мы, ребятня, боялись участкового больше всего. Только завидев его, вечно хмельного, мы, как мыши от кота, разбегались в разные стороны.
Обычно, когда заходят разговоры о военных годах, говорят о голоде, других лишениях, вызванных войной. Наша семья в первые годы войны не голодала.
Мы получали московские карточки, у мамы был папин аттестат, дававший право на пособие, помогала школа, где отец работал, от военкомата оказывалась помощь как многодетной семье офицера. Мама всегда, что- то обменивала, крутилась, как могла, но мы не голодали. Дети военных лет быстро взрослели, помогали родителям. В свои 8-10 лет, я получал по карточкам продукты в разных магазинах. Помню, однажды, долго стоял в очереди за растительным маслом, а, когда подошла моя очередь, талончика на масло не оказалось. К счастью все обошлось, талон я просто обронил. Но чувство страха и отчаяния, испытанное мной в то время, остались в памяти навсегда. На продовольственные карточки частенько выдавали американские консервы, яичный порошок и другие продукты. Особенно вкусной мне казалась свиная тушенка. Стоило в кастрюлю с картошкой положить столовую ложку тушенки, картофельное пюре приобретало неповторимый вкус.
За событиями на фронте я следил по сообщениям Совинформбюро. В большой комнате, на стене висела черная тарелка репродуктора. Радио мы не выключали, только вечером уменьшали громкость. Радиопередачи начинались в шесть часов утра. Начало трансляции предварялось включением Красной площади и боем кремлевских курантов, после чего звучал партийный гимн. Однажды утром вместо партийного гимна прозвучал гимн Советского Союза. В тот день учительница пения стала опрашивать нас, просила, чтобы кто-то из нас напел мелодию гимна, слова гимна у учительницы были, не было нот. Несколько раз в класс заглядывала завуч, спрашивала: ну как? Учительница разводила руками - никак. Наверное, наши вокальные усердия не давали ей уверенности в нашей музыкальной способности. Вскоре ноты гимна появились в школе и мы под аккомпанемент пианино стали дружно петь: «Союз нерушимый ...»
Линия фронта отодвигалась на запад. На стене под репродуктором висела географическая карта, по ней я следил, как далеко от Москвы идут бои. Весной 1945-го меня волновал вопрос, - не начнут ли наши войска отступать? Ведь немцы тоже были под Москвой, думал я, а потом их погнали на запад. Не случилось бы подобное с нашими войсками, беспокоился я.
Волнения отступили, когда по радио объявили о капитуляции фашисткой Германии. Было тихое весеннее утро. Услышав радостную весть, мне захотелось отметить нашу победу чем-то значительным. Я взял стеклянную банку с рыбками, пошел к пруду, выпустил рыбок в их родной дом. Рыбки, привыкшие к ограниченному пространству «аквариума», какое-то время кружили у берега пруда, затем, почувствовав свободу, исчезли в родной для них среде.
Настроение радости побуждало к действию и я отправился в центр города. В Замоскворечье, напротив Кремля, был в то время сквер, где для детей устроили горки, качели, карусели и другие малые формы. В этом сквере я долго наблюдал, как одетые в спецовки люди прикрепляли к тросу аэростата огромный красный флаг. Флаг ярким полотнищем лежал вдоль центральной аллеи сквера, как мне показалось, метров на пятьдесят. Постепенно поднимая аэростат, люди крепили флаг к тросу. Позже, уже в сумерках, флаг был поднят на большую высоту и его осветили прожекторами. Мозаичная картина этого зрелища запечатлена в куполе станции метро Таганская.
На Охотном ряду было многолюдно, во всем чувствовалось приподнятое настроение, все гуляющие ждали выступления Сталина, неспешно перемещались к Красной площади. Ближе к самой площади толпа становилась все плотнее. Дойдя до угла Исторического музея, я повернул назад, побоялся быть задавленным ликующей толпой.
Вверх
|
