Рассказы о Гайдаре. Гайдар в Кунцево. Портал Кунцево Онлайн.

«Есть точная и умная русская поговорка: «Скажи мне, кто твой друг, — и я скажу, кто ты!» Автор этой книги был одним из лучших друзей Аркадия Гайдара, а Гайдар мог поверять свои творческие замыслы, делиться своими думами и шагать рука об руку только с человеком добрым, благородным, мужественным. Таков и есть Борис Александрович Емельянов...

...Емельянов подарил и вам, дорогие ребята, и всем нам чудесные рассказы, проникнутые глубочайшим уважением к литературному и гражданскому, к творческому и фронтовому подвигу Гайдара».

С. М и х а л к о в

Р А С С К А З Ы О Г А Й Д А Р Е

ВОЕННАЯ ТАЙНА

На дворе был март. Весна. А с вечера шёл снег. За окном намело сугробы. В комнате люди в белых халатах сидели за столом, и один из них, седой и сердитый, сказал Гайдару:
— Разденьтесь, товарищ командир, до пояса и подойдите к столу.
Гайдар снял гимнастёрку и рубашку.
— Подойдите ближе, — сказал опять тот же голос, и Гайдар сделал ещё два шага вперёд.
Он стоял как будто спокойно, слегка отставив правую ногу. Он привык. Это была уже третья, и последняя, медицинская комиссия.
Холодный кружок стетоскопа прыгал у него по груди, цепляясь за края двух глубоких сабельных шрамов.
— Дышите... Не дышите... Дайте мне его историю болезни, — сказал сердитый седой человек. — Совсем мальчишка, — пробормотал он. — Закройте глаза... Вытяните вперёд руки...
Гайдар вытянул руки вперёд. Он знал, что они будут дрожать после этой проклятой контузии, и они, конечно, дрожали.
Он открыл глаза.
— Ничего не могу сделать, дружок, — неожиданно ласковым голосом сказал сердитый доктор. — Надо отдыхать. К военной службе не годен.
— Я годен, — упрямо сказал Гайдар. — Я буду жаловаться.
На улице возле госпиталя Гайдар долго стоял, прислонившись к каменному забору, и холодный мартовский ветер раздувал полы его кавалерийской шинели.
Он много лет потом вспоминал и не мог вспомнить, как добрался от Лефортова до Арбата.
В приёмной Реввоенсовета Гайдар вынул из-за обшлага заранее приготовленный рапорт на имя народного комиссара по военным и морским делам и отдал его дежурному командиру безнадёжным жестом очень уставшего и всё потерявшего человека.
Он ушёл. Его не успели остановить.
— О чём просит этот командир полка? — спросил помощник товарища Фрунзе у дежурного.
— Ни о чём, — удивлённо ответил дежурный, перечитывая рапорт. — Он за что-то благодарит командарма и прощается с Красной Армией. Видно, что очень человек обижен и за Красную Армию болеет душой.
— Душа здесь ни при чём, — строго сказал помощник товарища Фрунзе. — Дайте сюда рапорт. Вы, я вижу, тоже человек душевный.
На другой день Гайдар пришёл в Центральный Комитет комсомола.
— Лечись, отдыхай, — сказали ему товарищи. — Командовать за тебя будут другие. Работу найдём полегче, попроще. Ничего, брат, не поделаешь. Жить придётся начинать по-новому.
— Как? — спросил Гайдар. — Ребята мои, ребята! Как же так? Дружили, служили, в бой ходили, падали, поднимались... Красная Армия без меня проживёт, а я?..
— И ты проживёшь, — сказали товарищи. — А как будешь жить, об этом тебе расскажет сам товарищ Фрунзе. Беги, торопись, от него звонили сюда два раза.
Переглянулись товарищи, засмеялись, обернулись — Гайдара в комнате уже не было.
Ровно в 12 часов вошёл Гайдар в кабинет Михаила Васильевича Фрунзе и доложил по форме:
— Товарищ командарм! Бывший командир пятьдесят восьмого отдельного Нижегородского полка Аркадий Голиков-Гайдар явился по вашему приказанию.
— Здравствуй, товарищ бывший командир, — сказал, улыбаясь, Фрунзе. — Рапорт я твой прочитал, написан хорошо. Ты, наверно, и стихи пишешь?
— Пишу, — сказал Гайдар смущённо, — вы не смейтесь, товарищ командарм.
— Я не смеюсь, — сказал Фрунзе серьёзно. — Садись ближе, обиду не прячь, рассказывай по порядку.
— По порядку — трудно, — сказал Гайдар. — Отец у меня был учитель, солдат, мать — фельдшерица...
— А у меня был отец фельдшер, — сказал Фрунзе. — Ты не торопись.
— Мне было четырнадцать лет, когда я добровольцем ушёл в Красную Армию, — сказал Гайдар, всё-таки торопясь и волнуясь.
— Кто же такого добровольца в армию принял? — удивлённо спросил Фрунзе.
— Я был высокий, широкоплечий и, конечно, соврал, что мне уже шестнадцать, — просто ответил Гайдар. — А товарища Ерёмина, того, что меня в армию принял, белые зарубили на Украине. Теперь отвечать некому. А я в пятнадцать лет командовал батальоном.
Чуть улыбнулся Фрунзе, и Гайдар заметил эту улыбку.
— Конечно, — сказал он, — я командовал не как вы или как Чапаев. Бывало, у меня и то не так и это не этак, но Красную Армию я люблю больше жизни. Как же меня можно в запас? И что я буду в запасе делать?
— Надо будет учиться, — сказал Фрунзе.
— И куда я пойду? — сказал Гайдар. — Голова ещё кружится, и что-то перед глазами прыгает...
— Надо будет лечиться.
— А зачем? — спросил Гайдар. — Кому я здесь нужен? Кем я буду здесь, в городе? А ведь у меня за плечами жизнь, война, борьба. Я тут одного писателя встретил — так он обо мне книгу хотел написать.
— А почему бы тебе самому не написать эту книгу? — серьёзно сказал Фрунзе.
— Мне? — испуганно спросил Гайдар.
— Тебе, тебе, — повторил Фрунзе. — Очень интересная будет книга. В армии ты был ещё мальчишкой и многому можешь научить новых мальчишек и девчонок.
— А как же полк? — с недоумением спросил Гайдар. — Прощай навсегда? За что? Почему? Ни разу я не уронил чести красного командира. Ни врагу, ни другу не выдал военной тайны.
Медленно встал Фрунзе с дивана. Задумчиво он поглядел на Гайдара.
— Это хорошо, что ты умеешь хранить военную тайну, — сказал он тихо и потянул за длинный шнурок.
С шелестом раздвинулись на стене тяжёлые занавеси, и Гайдар увидел огромную карту нашей страны.
— Слушай меня внимательно, — сказал Фрунзе. — Смотри сюда.
Гайдар встал и подошёл к карте.
— Много или мало нам дадут отдохнуть наши враги, я не знаю, — сказал Фрунзе. — Но они пойдут отсюда, а может быть, прилетят и оттуда. Только не отдаст народ завоёванной свободы. В будущей войне победит тот, у кого крепче тыл, надёжнее и больше резервы... В будущей войне будет воевать весь наш народ, и ты, командир, будешь воевать тоже.
Фрунзе помолчал немного.
— Земля покроется очагами большой и малой войны, — сказал он. — Нам нужны люди с горячими сердцами. Нам нужны командиры народа, потому что наша армия и наш народ — одно и то же. И это наша с тобой самая большая военная тайна.
— Тайна? — переспросил Гайдар.
— Тайна! — сказал Фрунзе. — Я думаю, мальчик, что она станет известна нашим врагам только тогда, когда они проиграют войну...
Фрунзе встал и, провожая Гайдара, выглянул в окно кабинета. На улице под окнами гудела весёлая толпа ребят.
— Наступит день, когда они вырастут, — медленно сказал Фрунзе. — И не дай бог скажут: «Учили вы нас плохо!..» Ну, иди, иди. Подумай. Прощай, командир! Матери передай привет.
На лестнице у статуи часового-красноармейца Гайдар остановился.
— Молчишь? — сказал он каменному солдату. — Молчи. Часовым разговаривать не полагается.

СОЛДАТЫ ВТОРОЙ АРМИИ

По должности командира полка Аркадий Гайдар был зачислен в запас.
В военном комиссариате он сдал под расписку комиссару длинноствольный маузер и старую драгунскую шашку, получил документы, деньги и вышел на улицу. Теперь он стал «гражданским товарищем» и мог делать всё, что угодно.
На бирже труда Гайдару предложили свободные места: продавца в бакалейном магазине, преподавателя физкультуры в школе и участкового надзирателя в отделении милиции.
Задумчивый и озабоченный, Гайдар шёл по Арбату.
Он остановился внезапно: кто-то смотрел на него пристально и добродушно.
Гайдар засмеялся.
В витрине магазина, облокотившись на барабан, сидел огромный плюшевый медвежонок и разглядывал прохожих. Трубы и мячи, сабли и ружья, прыгалки и пистолеты заполняли витрину.
Гайдар вошёл в магазин. Весёлая толпа детей и взрослых толклась у прилавка.
— Вам что? Барабан? Трубу?.. Вам что прикажете, молодой человек? — спросил продавец Гайдара.
— Мне? — переспросил Гайдар. — Я и сам не знаю.
Двое мальчишек стояли с ним рядом и удивлённо переглядывались.
«Бывают же на свете такие люди! — подумали мальчишки. — Деньги есть, а что купить, не знают».
— Дядя! — сказал один из мальчишек. — Дядя! Купи саблю.
— Кому? Тебе? — спросил Гайдар.
Но мальчишка бескорыстно замахал руками:
— Нет, дядя, себе. Вон ту, с ремнём.
— Дайте мне саблю с ремнём, — послушно сказал Гайдар.
— И солдатиков, — подсказал второй мальчишка.
— И солдатиков, — сказал Гайдар. — Много солдатиков. Пехоту, кавалерию и артиллерию. И дайте уж мне заодно боевую трубу, барабан и какое-нибудь весёлое животное... Ну, а теперь подите сюда, маленькие товарищи.
Гайдар подарил мальчишкам трубу, барабан и саблю и вышел из магазина. В палатке на углу он купил себе булку с колбасой и медленно пошёл по Воздвиженке к Александровскому саду.
В саду он сел на скамейку, съел булку, достал из кармана коробочки и расставил солдатиков на скамье. Понеслись в атаку красные кавалеристы...
Гайдар увлёкся игрой. Игрушечную пушку он зарядил мелкими камушками. Артиллерия открыла огонь по белогвардейским цепям:

— Это что? — спросил чей-то голос.
Гайдар поднял голову. Вокруг него стояла стена ребятишек, и самый маленький, трёхлетний карапуз, тыкал в солдатиков пальцем и спрашивал:
— Это что?
Гайдар задумался и достал из кармана серого мохнатого зайца.
— Это красные вздули белых, — сказал он таинственным шёпотом. — Первая армия! А это заяц вышел, смотрит и очень доволен.
Ребята засмеялись.
— У солдата с ружьём одной ноги нет! — сказал карапуз с ужасом.
— Ранили, — сказал Гайдар. — На войне бывает.
— А вы, дядя, на войне были? — спросил неведомо откуда появившийся мальчишка, которому Гайдар подарил барабан в магазине.
— Был, — сказал Гайдар.
— Страшно?
— Когда за правду воюешь — не страшно.
— А вы, дядя, за что воевали? — спросил мальчишка с трубой.
— Мы? — сказал Гайдар. — Мы воевали за светлое царство социализма... Мы — солдаты первой Красной Армии. А ты будешь служить и воевать во второй.

Садовый сторож долго смотрел на странного юношу в длинной кавалерийской шинели. Юноша сидел на скамейке, со всех сторон облепленный маленькими ребятами, и что-то долго-долго им рассказывал.
Сторож подошёл ближе.
— Городок наш Арзамас был тихий, — услышал сторож, — весь в садах...
— Дядя командир! — потребовали голоса из-за скамейки. — Ты говори громче, а то нас здесь много и всем не слышно.
— Хорошо, солдаты, — сказал Гайдар. — Я постараюсь говорить громче.
В ворота сада въехал мороженщик.
— Становись! — скомандовал Гайдар, вскакивая со скамейки. — Вторая армия, слушай мою команду!.. Равняйсь! Шагом марш!.. Ать-два! Левой! Левой!

Он подвёл весь свой отряд к мороженщику.
— Стой! Напра-во! Дайте нам всем, пожалуйста, по две порции мороженого, сливочного и шоколадного.
Он подарил каждому из ребят на память по оловянному солдатику, а зайца отдал трёхлетнему карапузу.
В этот день вторая армия — будущие читатели Гайдара — нашла своего полководца.

ГАЙДАР И ЕГО КОМАНДА

В доме на Большой Дмитровке, в Москве, жила маленькая девочка. Её отца убили японцы на дальневосточной границе. Девочка долго болела и не могла ходить. Из окошка ей виделся только узенький кусочек синего или серого неба. Когда небо было серым и маленькой девочке становилось совсем скучно, к ней приходил в гости Аркадий Гайдар. Он жил внизу, этажом ниже. Гайдар приносил девочке конфеты и игрушки и пел песенку о голубом кораблике.
В большом сером доме на Арбате жил старый писатель. Он был совсем старый, давно ничего не писал и даже читать не мог — так плохо видел.
Аркадий Гайдар был тогда молодым писателем. Он часто ходил к старому писателю в гости, читал ему вслух новые книги, и старик радовался: о нём не забыли.
На Сретенке, в Головином переулке, жил товарищ Гайдара. Они вместе дрались с белогвардейцами и петлюровцами. В бою под Киевом товарищу оторвало ногу и повредило грудь. Он стал переплётчиком и хорошо, но медленно переплетал книги. Гайдар доставал ему работу и разносил переплетённые книги по заказчикам. У Гайдара становилось всё больше таких друзей и знакомых, которые нуждались в помощи и поддержке.
И у него не хватало уже времени для того, чтобы помогать всем.
Начиналась зима.
Мы ночевали у Гайдара. Мы решили рано утром вместе уехать за город и засветло собрались в одно место, чтобы пораньше лечь и перед дальним походом получше выспаться.
Но в восемь часов вечера с треском и звоном, высадив двойное стекло, влетел в комнату футбольный мяч.
Во дворе испуганно ахнули, кто-то громко сказал: «Что же теперь делать?» — и затем наступила поистине «ледяная» тишина.
Футболисты в молчании переживали потерю мяча и страх за разбитое стекло. Какой хозяин разбитых стёкол отдаст мяч обратно!
Гайдар подошёл к окну.
— Зима! — закричал он, высовываясь в дыру. — А вы что делаете? Коньки надо покупать! Клюшки! В хоккей играть!
Он подумал немного, поднял с пола мяч и выкинул его обратно в дырку. Двор ответил на этот акт великодушия восторженным и благодарным гулом.
Нам от этого не стало легче. Гайдар заткнул разбитое окошко подушками, но спать было и холодно и неудобно.
Утром мы поднялись голодные и холодные и, вместо того чтобы ехать за город, решили идти пить чай или кофе в какую-нибудь тёплую и хорошую столовую.
Выйдя из дому на улицу, мы попали сразу в шумную толпу ребят. Толпа орала, свистела и кричала. Трудно было разобрать, в чём тут дело: будут ли кого-нибудь бить или дело обойдётся без драки.
Гайдар сразу приметил знакомый футбольный мяч в руках у самого высокого мальчика, капитана дворовой команды.
— Вот мы и встретились, — сказал Гайдар громко, и гомон и крик сразу стихли. — Топот смолк, и в поле пусто... Здравствуйте, защитники и вратари! Посмотрите на мой синий нос и озябшие руки и признавайтесь, кто высадил вчера моё окошко.
— Мы, — хмуро сказал высокий мальчик. — Окно будет сегодня вставлено. Не сердитесь на нас, Аркадий Петрович. Мы ещё не купили себе коньки и клюшки, нам скучно и некуда идти, а эту проклятую свечку Петька дал нечаянно с подачи...
— Оставим в покое Петьку и свечку, — сказал Гайдар. — На хоккейные принадлежности, я понимаю, у вас нет денег. Но за кем вы тут гонялись сейчас с рёвом и топотом?
— Мы играли в «казаки-разбойники»! — закричали ребята.
— Сколько я себя помню, — сказал Гайдар, присаживаясь на ступеньку крыльца, — мальчишки всегда играют в разбойников. А надо бы им играть в хороших людей.
— А что это за игра — «хорошие люди»? — спросил с недоверием вратарь Гришка.
— Очень интересная игра, — ответил Гайдар. — Дым, огонь, бой, война. За помощь товарищу дают ордена и медали. Из боя вытаскивают раненых, знакомых и незнакомых.
— Между собой дерёмся, — хмуро сказал Гришка. — А другого боя нет.
— Боя нет, говоришь? — переспросил Гайдар задумчиво. — Ну, а если человеку без боя худо? Кто живёт на четвёртом этаже, вон в том окошке справа?
— Живут девчонка Маруся и её мать, — сказал Гришка. — Девчонка больна, мать побежала в аптеку.
— Больше ничего не знаешь? — спросил Гайдар.
— Не-ет... — сказал Гришка.
— А ведь эту девчонку из боя ещё не совсем вытащили, — сказал Гайдар. — Её только в сторону немного оттащили. У неё отца японцы убили, вот она с горя и заболела. Никого у неё в Москве нет — ни друзей, ни товарищей... Взяли бы и сходили в гости к хорошему человеку.
— Я пойду, — сказал после недолгого молчания высокий мальчик. — У меня брат ранен на Хасане.
— И я пойду с тобой, — сказал Гришка. — У меня никто не ранен, но я всё равно пойду.
— И мы! — закричали ребята.
— Остальные потом, — сказал Гайдар. — Не все сразу. Пусть идут вдвоём — Лёня и Гришка. Сейчас мы зайдём в булочную, купим Марусе булок и пряников.
Месяца два спустя, днём, мы пришли с Гайдаром на каток. На льду тренировалась наша команда. Новенькие клюшки мелькали в руках ребят, и вратарь Гришка с ожесточением и блеском отбивал резаные крутые мячи. Не было на льду только Леонида — высокого мальчика, капитана команды.
— Ну, как дела, ребята? — сказал Гайдар, подходя к снеговому барьеру. — А где Лёня?
— Дела — хорошо! — крикнул Гришка. — Спасибо за клюшки, Аркадий Петрович. Лёня пошёл к Марусе. Я потом к ней пойду, вечером. А игру вы нам ещё не придумали?
— Какую игру? — спросил Гайдар.
— В «хороших людей», — сказал Гришка. — Вы же обещали придумать.
— Играйте пока в хоккей, — буркнул Гайдар. — Игру я придумаю.

ИГРА

Слава приходит к человеку по-разному. Много книг написал Аркадий Гайдар, но и сам он не знал — хорошей или плохой получилась книга о Тимуре. Когда повесть стала печататься в «Пионерской правде», Гайдар уехал из Москвы. Он устал. Ему хотелось отдыхать: лежать, гулять, ни о чём не думать. В Клину, дома, он обошёл комнаты, взял со стола чернильницу, ручки, перья и вышел во двор. Чернила он вылил под забор, ручки и перья закопал во дворе и повесил на воротах объявление: «Здесь живут охотники и рыбаки, а писатели здесь не живут».
Гайдар не искал славы. Он у себя в огороде собирал огурцы к обеду, когда слава сама постучалась к нему в ворота.
— Входите! — крикнул Гайдар, и в калитку протиснулась маленькая сморщенная старушка. — Входи, бабушка, — повторил Гайдар. — Тебе кого надо?
— Тебя и надо, — сказала старушка и стала спокойно и внимательно разглядывать Гайдара. Она обошла его с левой стороны, оглядела орден и потрогала рукав гимнастёрки. — Ты и есть, — сказала старушка. — Как тебя объяснили добрые люди — такой и есть. Ну, стало быть, спасибо тебе! — И старушка, поклонившись в пояс, подала Гайдару узелок и корчажку.
— Это что же такое? — спросил Гайдар растерянно.
— Яички, — сказала старушка. — Свеженькие. А это творог, в корчажке. Ты бери, не бойся. Я бабка своя, красноармейская.
— Какая? — спросил Гайдар.
— Красноармейская, — повторила старушка. — У меня два внука в Красной Армии служат верой и правдой. Я и пенсию за них получаю. Я тебе приношение делаю за добро, за указку.
— Ничего не понимаю! — сказал Гайдар. — За какую указку?
— Понимать нечего, — заволновалась старушка. — Какой народ пошёл непонятливый! Четвёртый день у меня во дворе идёт баталия. Дрова наколоты, вода натаскана. Ты не смотри, что я старая, я до всего дозналась. Как ты книжки писал, как мальчишкам читал и какое им от тебя приказание вышло. Я их сегодня с утра стерегла и дозналась! — гордо добавила старушка. — А то они ведь тоже меня подстерегали. Я за козой — они во двор...
— Стало быть, у тебя, бабка, и коза есть? — спросил Гайдар.
— Есть коза, — сказала старушка. — Уж такая шустрая попалась коза! За ней, за козушкой, нагоняешься. Вчера отвязалась — еле поймали.
Гайдар охнул и сел на завалинку у дома.
— Бабка! — сказал он плачущим Голосом. — Ведь это же всё в моей книжке написано. Бабка, милая, откуда же ты взялась? Ведь я тебя, бабка, выдумал. Ведь тебя, бабка, на свете никогда не было...
— Ты уж ври, ври, да не завирайся! — грозно сказала обиженная старушка. — Это как же так понимать? Я, милый человек, на свете долго жила. У меня дети были, когда ты под стол пешком бегал.
Гайдар вскочил с завалинки и обнял старушку за плечи.
— Не сердись, бабушка! — сказал он. — Ты-то сама мою книжку читала?
— Я, сынок, неграмотная, — грустно сказала старушка. — Мне люди рассказывали.
— А мальчишки эти где? Откуда они? — допытывался Гайдар. — Какие они?
— Обыкновенные мальчишки, здешние, — сказала старушка, — Найдёновы братья, Тихонов внук, девчонка с ними Наташка. От тебя, как выйдешь, найдёновский сад будет наискосок, дворами-то здесь близко.

Медленно вошёл Гайдар в чужой сад.
В старом саду было тихо. По коричневым стволам сосен двигались солнечные светло-жёлтые пятна. В кустах чёрной смородины, густо посаженных вдоль забора, чирикали воробьи. На лужайке валялись две рогатки, лук и стрелы.
Гайдар подошёл к дому и с удивлением прочёл приколотую к дверям записку: «Мать ушла на базар». Из открытых окон дома доносились голоса. Гайдар прислушался и подошёл ближе.
— Читай дальше! — требовал чей-то голос.
Гайдар с недоумением оглянулся по сторонам. Других записок как будто на крыльце не висело.
— «В просвете мелькнула ещё одна тень, — услышал Гайдар. — Все обернулись и расступились. И перед Женей стал высокий темноволосый мальчуган в синей безрукавке, на груди которой была вышита красная звезда. «Тише, Женя! — громко сказал он. — Кричать не надо. Никто тебя не тронет. Мы с тобой знакомы. Я Тимур...»
Гайдар отошёл от окон. Мягко, неслышно ступая по траве, он обошёл дом и вдруг остановился, поражённый. Тонкие верёвочные провода тоже, как в книжке, тянулись с чердака к высоким соснам у забора. К дому была прислонена лестница. Гайдар оглянулся ещё раз. Никто его не видел.
Осторожно, опытный, старый разведчик, он взобрался на чердак. Жёлтое рулевое колесо, банки, звонки и бубенчики, красные звёзды на синем флаге — всё он заметил сразу и всё сразу понял. Игра начиналась всерьёз, игра становилась жизнью. Отсюда, с невысокого пыльного чердака, всё было видно далеко-далеко...
С растерянной усмешкой он подошёл к сигнальному колесу.
— Ну вот, — сказал он тихо, — всё написал, обо всём подумал, а сейчас не знаю, куда крутить, куда вертеть и какая банка зазвенит громче. Пусть будет этот сигнал по форме номер один, позывной, общий.
И Гайдар повернул направо, потом налево таинственное колесо, и сейчас же на чердаке и внизу в доме задребезжали звонки и склянки, чей-то быстрый топот раздался под слуховым окном, скрипнула лестница, и Гайдар виновато опустил голову. Перед ним стоял высокий темноволосый мальчик с красной звездой на синей безрукавке, за ним виднелись ещё два мальчугана — младший брат Найдёнов и Тихонов внук, а по лестнице храбро лезла вверх девчонка Наташка.

— Кто вы такой и что вам здесь надо? — спросил высокий мальчик.
— Я Аркадий Гайдар, — сказал Гайдар. — Я выдумал весёлую тимуровскую команду, бабку с козой, чердак с колесом, верёвочные провода и девочку Женю. Но бабка сегодня пришла ко мне в гости, команда живёт и работает, а провода передают сигналы. Может быть, вы мне что-нибудь об этом расскажете?
— Нам нечего рассказывать, — смущённо сказал высокий мальчик. — Мы тимуровцы. Мы делаем своё дело.
— Очень хорошо, — сказал Гайдар. — Совсем хорошо!

КОЛЬЦО

Не помню, откуда попало ко мне старинное серебряное кольцо.
Кольцо у меня увидел Аркадий Гайдар и долго рассматривал замысловатую резьбу на камне.
Крутые узоры оправы были обсажены потемневшей зелёной бирюзой, массивный чеканный ободок кольца облегал их плотно и строго. Так когда-то ковали и украшали панцири, годные для боя и приятные глазу.
Гайдару понравилось кольцо, он взял его и надел на палец.
Когда мы собрались уезжать по каким-то своим городским делам, Гайдар не снял кольца. Был у нас с ним неписаный договор дружбы. Взял — значит, нужно. Зачем, для чего и надолго ли — спрашивать не полагалось.
Вышло так, что к концу дня, после долгих разъездов по городу, у нас кончились папиросы. Почти у самого дома Гайдара, на Садовой, мы попросили шофёра остановиться. Гайдар вышел из машины и пошёл к ларьку. Возле ларька стояли двое мальчишек. Один из них увидел кольцо на руке Гайдара, толкнул другого, и они с интересом стали разглядывать тяжёлый перстень.
— Нравится? — спросил Гайдар.
— Нравится, — неуверенно ответил один из мальчуганов.
— Хочешь, дам поносить? — спросил Гайдар.
Мальчишки молчали.
— Только это кольцо не простое, — сказал Гайдар, — а волшебное. И если вы его мне не отдадите через сорок восемь часов, как бы чего не случилось. Большое может случиться со мной несчастье...
Он снял кольцо и сунул его в руки одному из мальчиков. Папиросы были куплены. Гайдар прыгнул в машину, и она быстро сорвалась с места.
Мне стало жаль кольца. Я обернулся. Мальчишки бежали за нами и что-то кричали. Но дорогу им пересек большой, тяжёлый грузовик, а наш автомобиль свернул в переулок.
— Жалко? — насмешливо сказал Гайдар, заметив моё грустное лицо. — Не печалься, отдадут... А если и не отдадут...
Он задумался.
Через два дня Гайдар позвонил мне по телефону.
— Если можешь, приезжай, — сказал он. — Худо мне.
Я приехал. Гайдар ходил по комнате из угла в угол, и, когда я спросил его, в чём дело, он сказал грустно и тихо:
— Сорок восемь часов прошло — мальчишек нет, и твоё кольцо, наверно, пропало.
Мы долго сидели у Гайдара. То и дело он срывался с места, подходил к окну, выглядывал во двор, смотрел на часы.
— Пятьдесят один час, пятьдесят два часа, пятьдесят три... — считал он.
Я проклинал и кольцо и себя. Я понимал состояние Гайдара. В конце концов, у меня стало меньше только одной серебряной безделушкой. Гайдар потерял больше.
— Чудак! — говорил я. — Кто тебя? Сам себя... Ну, потерял игрушку, ну, поплачь. Как тебе не стыдно! Как маленький!
Гайдар ответил медленно, всё так же неотрывно глядел в окно:
— Это не игрушка. Это рассказ. С началом, с серединой и с хорошим концом. Только мы с тобой этого конца ещё не знаем...
Я старался не вспоминать о кольце. Но он помнил и много дней был задумчив и печален.
Однажды мы снова подъезжали с ним к дому. Светофор заставил нашу машину остановиться у того же самого папиросного ларька, возле которого произошла эта несчастная история. Потом зажёгся зелёный свет, передние машины тронулись, мы проехали почти последними. Я почему-то посмотрел назад, увидел, как пересекает Садовую улицу грузовик, и всё вспомнил: бегущих за нами мальчишек, кольцо и Гайдара.
— Аркадий, — сказал я, — подожди! А куда тебе должны были принести кольцо? Ты им дал адрес?
Прошло много лет, но я никогда не забуду Гайдара — он схватил меня за руку и сжал так крепко, что я охнул от боли.
— Забыл! — закричал он. — Забыл, глупый человек! Я ждал их, а они — меня. И может быть, не пятьдесят три часа, а гораздо больше. Чудаки! Они ищут меня и сейчас. Смотри! Слушай! Неужели ты не видишь, не понимаешь?
— Куда смотреть? — недовольно спросил я. — Ничего я не вижу и не слышу.
— Ну и дурак! — резко бросил Гайдар.
Мы простились с ним у крыльца его дома.
— Ладно... ежели так, — сказал Гайдар ласково. — Прощай и не сердись. Только помни: старое твоё кольцо действительно волшебное, но приносит людям не несчастье, а счастье. Они ещё разыщут нас с тобой, эти ребята. Вот увидишь!
Гайдар был очень доволен. Он твёрдо верил, что и на самом деле бродят по городу маленькие обладатели кольца и ищут Гайдара. «Старое кольцо действительно волшебное, — говорил он, — и приносит людям не несчастье, а счастье».

Рассказ «Кольцо» был в 1946 году напечатан в журнале «Пионер» вместе с другими рассказами об Аркадии Гайдаре.
Журнал разослали подписчикам. Я стал получать от них письма. Ребята не верили, что кольцо пропало. Они спрашивали твёрдо, когда нашлись мальчишки с кольцом, долго ли они искали Гайдара, где нашли и какая была у них жизнь — хорошая или плохая.
У моих маленьких читателей была крепкая уверенность в том, что кольцо найдётся.
Однажды я вернулся домой из поездки и у себя на столе нашёл старое серебряное кольцо. Крутые узоры оправы были обсажены потемневшей зелёной бирюзой. Старинный резной камень покосился в своём ободке, но я узнал его сразу по чуть заметной трещине у основания.
Дома мне сказали, что кольцо принесли два офицера. Это и были гайдаровские «мальчишки». Они случайно прочитали в журнале рассказ, всё поняли и разыскали меня в Москве. Восемь лет кряду они искали хорошего неизвестного человека, доверившего им дорогую игрушку, но найти, конечно, не могли...

ЧЕМОДАН

Детский дом имени 8 Марта стоял в лесу, недалеко от станции Поваровки Октябрьской железной дороги. В сорок первом году немецкие фашисты, подходя к Москве, разрушили и сожгли усадьбу, а лес вырубили.
Если ехать от Москвы, надо было, сойдя на станции, идти к дому налево, а если от города Клина — направо. Аркадий Гайдар ходил и направо и налево, потому что жил он в тот год и в Москве и в Клину сразу. В Москве отдыхал, в Клину работал и часто ездил туда и обратно.
От Москвы до Клина три часа езды, но Гайдар, бывало, на короткую эту дорогу тратил по двое и трое суток. Доедет до Поваровки, слезет с поезда и пойдёт в гости к ребятам. Очень любили ребята эти нечаянные наезды Гайдара и всегда волновались: надолго ли приехал Аркадий Петрович? Но это была такая большая «военная тайна», что даже сам Гайдар этой тайны не знал. Если ребята не очень озорничали и не мешали ему работать, он жил день, два, а иногда и больше. А потом собирался и уезжал в Москву или в Клин, смотря по надобности.
Однажды летом Гайдар загостился в Поваровке и прожил там трое суток. А на четвёртые сутки он встал рано утром, посмотрел на солнце, на берёзки и сказал по секрету директору детского дома товарищу Соколову, чтобы ему принесли из спальни шапку-кубанку, шинель и чемодан. Вещи принесли, и Гайдар потихоньку от всех, чтобы ребята не очень галдели, отправился на станцию.
Но не так-то просто было незаметно исчезнуть из Поваровки. Не успел он пройти и сотню шагов по аллее, как из-за берёзовых кустов выскочили мальчишки: Гриша, Петя и Энка, а за ними прибежала и воспитательница Аня.
— Поймали! — закричали ребята и побежали к Гайдару.
— Поймала я вас, озорники! — закричала Аня и побежала за ребятами.
Тогда Гайдар остановился и схватил своими широкими лапищами в охапку всех троих ребят сразу.
— Ну, раз все друг друга поймали, — сказал он, — делать нечего. Только не кричать, не ворчать, не прыгать. Провожающие вперёд. Уезжаю в Москву. Оркестр пусть играет марш «Тоска по родине».
Гриша и Петя побежали по аллее, Аня пошла рядом с Аркадием Петровичем, а Энка схватил обеими руками немудрящий фибровый, с тремя брезентовыми заплатками чемодан Гайдара и, кряхтя, потащил следом. Кряхтел Энка больше от усердия — в гайдаровском чемодане, кроме мыла, полотенца и зубной щётки, ничего не было.
Так и пришли на станцию.
Когда показался из-за леса дымок подходившего поезда, Энка, пошептавшись с товарищами, высунул вперёд свою стриженую голову.
— Аркадий Пе-пе-петрович! — сказал он, заикаясь от волнения. — Отчего вы такой знаменитый, а чемоданчик у вас так себе?
Трое ребят раскрыли рты в ожидании ответа.
Гайдар задумался, а воспитательница Аня покраснела и отвернулась. Поезд уже совсем близко подходил к станции. Тогда Гайдар погладил по очереди три стриженые мальчишечьи головы, а воспитательнице Ане крепко пожал руку.
— Не горюй, Энка, и не расстраивайся, — сказал он, — хуже было бы, если бы чемодан у меня был знаменитый, а сам я — так себе.
Гайдар прыгнул на ступеньку вагона, и поезд тронулся.
А Энка долго стоял на платформе.
Недавно мне пришлось побывать в Поваровке. Я поехал по старому гайдаровскому пути, прошёл по много раз исхоженным Гайдаром тропинкам и увидел, что рассказ нужно дописать.
Вырубленный фашистами лес вырос. Тоненькие кудрявые берёзки стоят на вырубке. Далеко за рост человека перемахнули пушистые молодые ёлки. Стройные, тонкие липы и рябины посажены у дороги.
Детский дом имени 8 Марта стоит в молодом, прозрачном, чудесном лесу. Дом отстроен заново. В кустах вокруг дома бегают во весь дух новые Гришки, Петьки и Энки.
В старом овраге за дорогой я нашёл ржавую немецкую бомбу. Сапёры-подрывники вывинтили из неё взрыватели, вытащили взрывчатку и бросили уродливую, никому больше не опасную оболочку в овраг.
Ржавчина во многих местах проела железо. В дыры густо полезла зелёная трава, и шустрый одуванчик высунул свой весёлый жёлтый лобик из разинутой пасти фашистского страшилища.
Видно было, что скоро и следа не останется от этого гадкого мусора. Всё вокруг росло, зеленело, цвело. Вспомнилось мне, как нежно и мужественно любил Гайдар эту несгибаемую и неувядаемую, родную цветущую землю, и на душе у меня стало легко.

СЛУЧАЙ

Площадка прицепного трамвайного вагона была переполнена. На остановке у Никитских ворот втиснулись сюда ещё люди: старушка с полосатым мешком за плечами, старик с корзинкой, высокий плотный человек в кавалерийской шинели и чёрной кубанке и ещё один человек с острым носом, в наглухо застёгнутом пальто и серой кепке.
Последним в трамвай влез бедно одетый юноша с книжками под мышкой. Сразу юношу затолкали и впихнули в середину площадки.
Растерянно глядя на кондуктора, шарил он по карманам в поисках гривенника, следуемого за проезд, и радостно улыбнулся, когда гривенник нашёлся.
Мало кто выходил из вагона. Проехали Пушкинскую площадь, Петровские ворота, трамвай стал спускаться с горы к Трубной площади, и вот здесь, несмотря на великую тесноту и давку, человек в серой кепке заметил, что кавалерист в шинели лезет потихоньку в карман к юноше с книжками.
Вор был схвачен за руку на месте преступления. Все закричали и заволновались, трамвай остановился, и толпа с площадки высыпала на улицу. Только один старичок ткнул на прощанье корзинкой жулика в спину, удобно устроился на пустой площадке и поехал по своим делам дальше.
На улице толпа разрослась и забурлила так, что постовой милиционер долго упрашивал: «Граждане, тише! К порядку, граждане!», прежде чем понял, в чём дело.
Кричали и волновались девушки, ребята, человек в серой кепке, но злее всех была, кажется, старушка с полосатым тиковым мешком. Так и лезла она вперёд на жулика, махая перед собой маленькими сморщенными кулачками.
— На кого польстился! — орала старушка. — У кого хотел отнять последнюю рубашку!
И как ни старался человек в шинели и кубанке доказывать, что рубашку, хотя и последнюю, снять с другого человека в трамвае немыслимо, всё равно ему никто не верил. Всё шумней и шумней становилась толпа.
Тогда милиционер сурово махнул рукой, стал выяснять обстоятельства преступления и потребовал у вора документы.
Вор полез в свой карман и вынул коричневую маленькую книжку.
— Паспорта у меня с собой нет, — сказал он смущённо, — а только есть членский билет Союза советских писателей. Сам я тоже писатель, и зовут меня Аркадий Гайдар.
— Знаем мы таких писателей! — первой закричала злая старушка.
И следом за ней все закричали тоже.

Среди шума и гама не кричал и не волновался только один пострадавший юноша с книжками.
— Кто вы такой и что у вас украли, товарищ? — ласковым, добрым голосом спросил у него милиционер.
Юноша покраснел и ответил, что со стороны жулика тут произошла досадная ошибка.
— Сам я приезжий, — сказал юноша, — и вчера стал студентом первого курса Первого Медицинского института. Свои деньги я уже сам истратил, а стипендию ещё не получил.
— Капиталиста нашёл, жулик! — злобно сказала старушка, а милиционер укоризненно покачал головой и предложил юноше всё-таки посмотреть, не вытащены ли у него документы или ещё какие-нибудь ценности.
Юноша добросовестно вывернул карманы, и у всех на глазах на мостовую медленно упала смятая пятидесятирублевая бумажка.
— Это не мои деньги, у меня не было денег, — сказал юноша.
И в толпе произошло замешательство. Все стали смотреть на жулика-писателя, но он молчал, глядел в землю и мял в руках свою шапку-кубанку.
Стар и опытен был постовой милиционер. Многое он видел на своей долгой и трудной службе, но такого жулика, который бы лазил в пустые чужие карманы и оставлял там деньги, ему видеть не приходилось.
Ещё раз милиционер поднял руку и, когда наступила необыкновенная тишина, сказал, что за отсутствием состава преступления он с большим удовольствием освобождает товарища писателя и просит разойтись по домам свидетелей и очевидцев.
Все стали тихо расходиться, каждый по-своему обдумывая и понимая происшествие. Хотел было уйти и писатель Аркадий Гайдар, но злая старушка успела ухватить его за рукав, и он остался.
Возле бульварной решётки старушка присела на ступеньку, развязала свой полосатый тиковый мешок, достала и подала Гайдару большое румяное яблоко.
— Бери, добрый человек, — сказала злая старушка. — Бери, яблоко большущее, я его потихоньку тебе в карман не всуну — ты всё равно заметишь.

ЧАСЫ

Незадолго перед войной Гайдар купил в Мосторге себе и своей жене часы Первого московского часового завода. Часы были квадратные, из нержавеющей стали, на хороших, тоже стальных, браслетах. Свои часы — подарок Аркадия — его жена носит до сих пор. Часы Гайдара исчезли через три дня. Вот их история.
В чудесный весенний день мы шли по Старо-Конюшенному переулку к Арбату. Хорошее у нас было настроение. Звенели, падая на тротуары, сосульки с крыш, журчали ручейки. Даже стоячие лужи весело брызгались под ногами прохожих. Но не все были счастливы в Москве в этот день.
У ворот старого дома стоял мальчуган. Года три ему было, а может быть, и четыре. Всё его богатство лежало рядом с ним в луже: две спичечные коробки, футляр из-под очков и старый, поржавевший, никому весной не нужный конёк «снегурка».
Мальчишка плакал. Весёлая весенняя вода, которой так радовались мы, большие, крепко и ладно одетые люди, натекла ему в старые валенки.
— Плачешь? — спросил Гайдар, останавливаясь рядом.
— Плачу! — проревел мальчишка.
Я не успел сказать ни слова. Нетерпеливо пошарив в карманах и ничего в них, видимо, не найдя подходящего, Гайдар подобрал полы своей длинной шинели, присел рядом с мальчуганом на корточки, снял с руки часы и стал прилаживать их на худенькую мальчишечью руку. Широкий мужской браслет сваливался с неё, и Гайдар долго возился, пока сумел плотно и крепко надеть часы на руку мальчугану.
— Тикают? — спросил он.
— Тикают, — ответил мальчишка, переставая плакать.
— Ну и пусть, — сказал Гайдар. — Пошли!
Только на Арбате я решился спросить у него, зачем он это сделал.
— Не шибко ему хорошо живётся, этому отпрыску, — сказал Гайдар. — Пригодятся в хозяйстве часы. Конёк заметил? Не по сезону игрушка. Ну, хотя бы кораблик деревянный, лягушка какая-нибудь, а то «снегурка»!.

СЫН

Гайдар жил со своей семьей на даче в Кунцеве, в синем доме с зелёной крышей.
На заросшей ромашками поляне перед домом была туго натянута белая волейбольная сетка. Поодаль на горке стояла маленькая часовенка, в которой помещалась колхозная трансформаторная будка.
А вся местность вокруг до самой реки густо заросла мелким осинником, волчьей ягодой и чёрной смородиной.
В памятный день, о котором идёт речь, Аркадий Гайдар был невесел: утром на прогулке сын Тимур испугался лягушки.
Большая зелёная лягушка сидела под смородиновым кустом у крыльца и тихонько покряхтывала: «Кхе-кс! Кхе, кхе, кхе-с!»
Тимур обошёл куст стороной, поближе к дому, и часа два смирно играл на террасе в кубики. Вечером он решительно отказался слушать сказку про злюшину-лягушину.
— Конечно, — сказал Гайдар, нахмурившись, — я тебя понимаю. Страшно. Но знаешь что, сын? Есть такое слово: стыдно. Стыдно — это хуже, чем страшно. А лягушек бояться — стыдно.
Ночью Тимур стонал во сне, ахал и бил кулаком по кровати.
— Он болен, — тревожно говорила мать. — Или ему снятся лягушки?
— Ничего подобного, — отвечал Гайдар. — Ему снится рогатое чудовище, похожее на соседскую корову. И он дерётся с чудовищем на кулачки.
Гайдару не хотелось, чтобы сын у него вырос трусом.
Утром они уплыли на лодке по реке «в далёкое синее море». Так было сказано матери.
Это было чудесное путешествие.
Старый лодочник приготовил для них на пристани самую лучшую лодку. Мать положила Тимуру в сумку бутерброды с ветчиной и хлеб с маслом. В ларьке у пристани Гайдар купил две бутылки с вишнёвой водой и связку бубликов.
С такими запасами можно было плыть на край света. И они уплыли.
Гайдар грёб сильными короткими взмахами. Лодка то стремительно неслась посредине реки, то вдруг с шуршанием и свистом врезалась в камыш и осоку. Мир тогда исчезал от путешественников. Оставались вокруг только зелёные стебли высокой речной травы, синее небо, а в небе — стрекозы и облака.
— Папка, — кричал Тимур, — заблудимся! Не туда!
— А тебе куда надо? — серьёзно спрашивал Гайдар.
Лодка долго кружилась по реке. Путешественники съели бублики и ветчину и выпили вишнёвую воду.
Когда им снова захотелось есть и пить, лодка неожиданно сильно ткнулась носом в песок, Тимур обрадовался — стало быть, приехали: либо домой, либо к далёкому морю.
Но Гайдар молча вышел из лодки на берег. Он огляделся, покачал головой и сказал сурово:
— Пошли! Начинается самый главный поход. Раз! Два! Левой!
Шли они долго. С тропинки свернули направо, а потом налево. Сразу три лягушки — две зелёные и одна коричневая — соскочили с большой моховой кочки. Чёрный уж с золотой короной на затылке прополз в траве. Собрался было Тимур испугаться и заплакать но... «раз, два, левой! — идёт ход-поход, кто же плачет в походе?» А Гайдар ещё раз свернул налево и ещё раз направо. Вот как будто увидел Тимур знакомый гриб мухомор среди тонких листьев папоротника, но опять разделилась и свернула тропинка в сторону. Мало ли мухоморов растёт в тёмном и страшном лесу! Кончился осинник, замелькали вокруг красные и чёрные ягоды. Остановился Гайдар. Остановился Тимур.
— Папка! — сказал он дрожащим голосом. — Мы, кажется, совсем заблудились.
Бывает так в пути. Внезапно блеснут с дороги волчьи глаза. Остановится, захрапит и попятится конь. Вздрогнет всадник. Холодом пройдёт с затылка по коже «волчья оторопь» — лесной страх. А потом окажется, что поблизости не было волков и в помине. Искры от пастушьего костра отлетели по ветру к дороге и на ней погасли.
— Бодрись, Тимурище, держи голову выше! — сказал Гайдар громко и весело.
— А я не могу выше, — ответил Тимур печально.
Ну конечно, трудно и страшно идти по лесу человеку, если гриб мухомор ему достаёт до пояса, а чахлый ягодный куст закрывает всё небо. Родной дом пропадает неизвестно куда, старый пень на тропинке неодолимо становится поперёк дороги, и корни деревьев вылезают из земли. Сверху, в густой листве, блещут волчьи глаза чёрных ягод. Как тут помочь товарищу?
И Гайдар придумал. Давно придумал, как помочь. Он осторожно взял сына за плечи и медленно стал приподнимать его вверх.
Красный гриб мухомор закачался далеко внизу и стал совсем маленьким и нестрашным.
За кустом волчьих ягод, немного пониже синего неба, показалась вдруг деревенская горка с часовенкой.
Мягкие широкие листья орешника прикрыли волчьи глаза, и уже поправил на голове черкесскую папаху и потянулся Тимур рукой за зелёным орехом-тройчаткой.
А Гайдар поднимал сына всё выше и выше.
На глазах у всего удивленного лесного царства вырастал над грибами, над ягодниками, над лягушками, над орешинами новый, большой человек.
Стала видна за горбатым оврагом заросшая ромашками поляна, повисла в просвете между деревьями волейбольная сетка, и синий дом, рубленный из крепкого корабельного леса, вдруг выглянул из-за косогора своей зелёной крышей.
— Бом-бом! — закричал Тимур и заболтал ногами от радости. — Бом-бом! Вот и дом!
Но в это время зелёный орех-тройчатка стал уплывать вбок и вверх, и через минуту Тимур снова стоял внизу, на тёмной тропинке, рядом со старым поганым грибом.
Можно бы и опять испугаться человеку, но страх не приходил. Тимур даже сам удивился, почему ему не страшно.
— Папка! — сказал он. — Давай продираться к дому. Мама нас ждёт, и соседский Петька ждёт меня тоже.
— Давай, — сказал Гайдар. — Давай продираться прямо через кусты и чащобы. Если человек знает и помнит, что есть у него на земле родной дом, нигде он не потеряется и нечего ему бояться. Есть у нас с тобой дома друзья-товарищи. Ну, а если совсем станет нам худо, прибежит на выручку соседский Петька.
И они пошли прямо через кусты и овраги.
Дом оказался рядом.

ТЕРПЕНИЕ

Однажды Аркадий Гайдар принёс домой тяжёлую связку книг в золотых и красных переплётах. Сбоку на корешках можно было прочесть имена авторов и названия книжек, и сын Гайдара Тимур сразу приметил, что снизу в связке лежит «Таинственный остров» Жюля Верна, а сверху — «Белеет парус одинокий» Валентина Катаева.
Конечно, он сейчас же схватил со стола ножик и совсем было собрался распаковать книжки, но Гайдар положил связку на шкаф и сказал: «Потерпи! Сделай сначала уроки, пообедай и потом уж принимайся за чтение».
Очень легко сказать такое слово: «Потерпи!», а каково терпеть человеку?
Тимур высказал отцу свою обиду и недовольство.
— Тебе хорошо говорить, — сказал он мрачно. — Ты все эти книжки читал, и тебе их перечитывать неинтересно.
А за обедом Тимур спросил:
— Папка! А у тебя самого есть терпение? Или ты только меня учишь уму-разуму?
— Есть, — сказал Гайдар и задумался...
Год спустя под Москвой Гайдар нашёл в лесу большую медную шкатулку, запертую ржавым, но ещё крепким замком. Медь позеленела от времени. Резьба на крышке и стенках шкатулки стёрлась. Но зато внутри позванивало что-то большое и тяжёлое.
Гайдар привёз шкатулку в Москву.
Дома у нас в таких старых коробках обычно хранятся пуговицы и гвозди, но Гайдар, покрутив и повертев свою находку так и этак, услышал в ней, как он нам сказал, золотой звон.
— Кто будет прятать в лесу запертый ящик со старыми гвоздями или пуговицами? — сказал он.
— Давай откроем его, — сказал я и пошёл было в кухню за молотком и клещами, но Гайдар что-то вдруг вспомнил, покачал головой и погрустнел.
— Нет, — сказал он. — Я потерплю. Вот напишу ещё одну хорошую-расхорошую книгу — тогда открою.
Мы долго упрашивали Гайдара сломать замок и посмотреть, что в медной коробке спрятано. Очень ведь это было интересно. Мы прямо-таки изнывали от нетерпения. Видно было, что и самому Гайдару очень хочется заглянуть в шкатулку. Но слово не воробей, терпение есть терпение, и запертая шкатулка так и осталась стоять под кроватью.
Вскоре Гайдар закончил свою новую книжку о коменданте Снежной крепости, и мы напомнили ему, что пора, мол, открывать медную коробку.
— Нет, — сказал Гайдар, — не пора. Я сказал, что открою её, когда напишу хорошую-расхорошую книгу. А в этой книжке я был только помощником коменданта, и никакой мне награды за то не полагается.
— Ну что ж, — вздохнули мы. — Подождём...
Много с тех пор он написал книг: сказку о Горячем камне, «Клятву Тимура», рассказы о совести и о Марусе, а шкатулку всё не открывал.
— Кто знает, — ворчал он в ответ на наши приставанья, — хорошие это книжки или нет? Хорошая-расхорошая книжка сама себя покажет. Потерплю.
Он был очень скромный человек.
Только во время войны, уже после смерти Гайдара, шкатулку открыли. Большого богатства в ней не оказалось, но среди множества тяжёлых екатерининских пятаков нашлись два серебряных петровских рубля и тоненький, как лепесток, золотой полтинник.

ЧАШЕЧКИ-СЕРЕБРЯШЕЧКИ

У Гайдара была маленькая приёмная дочка Женя, которую он очень любил.
Однажды Гайдар собрался ехать на юг — лечиться. Женя вместе с мамой проводили его на Курский вокзал, и перед отходом поезда Женя спросила:
— А ты писать будешь? Будет ли почтальон приносить мне от тебя письма?
— Конечно, — сказал Гайдар. — Он обязан приносить тебе мои письма два раза в неделю.
— Только пиши про интересное, — сказала Женя. — Как Маршак. И привези мне в подарок камешков-голышиков.
— Хорошо, — сказал Гайдар. — Я постараюсь.
Он сел в поезд и уехал. В Севастополе он долго лечился, а потом на большом морском пароходе уплыл на Кавказ, в Батуми.
В его каюте были кровати, столы, стулья, чернила и перья. На борту теплохода «Грузия» Гайдар написал Жене письмо:
«Плыву сейчас на пароходе по Чёрному морю. Море это очень глубокое, и если поставить сто домов один на другой, то всё равно потонут. В этом море водятся разные рыбы, весёлые дельфины, блестящие медузы, а коровы в этом море не водятся, и кошки и собаки не водятся тоже.
Уважаемая Евгения! Ваша мама писем мне не пишет и за всё время прислала только одну штуку. Я думаю, если бы вы были уже человек учёный, то вы бы мне писали чаще.
В кавказских краях я куплю семян, и мы с вами в Клину их посадим на грядку, и очень они расцветут красиво.
Скоро уже я приеду домой и там посмотрю, кто что разбил и кто лазил ко мне в ящик...»
Когда это письмо пришло в Москву, Женя и мама долго ходили по улицам и соображали, какая это будет глубина и высота, если действительно сто больших домов нагромоздить один на другой. Получалась очень громадная глубина и очень страшная высота. Жалко было, что домашние животные не могут жить под водой, — в таком большом море хватило бы места всем коровам, кошкам и собакам.
Женя и мама зашли на телеграф и послали Гайдару телеграмму:
«Мы ничего не разбивали и к тебе в ящик не лазили. Приезжай скорей».
В городе Батуми Гайдар получил телеграмму и, обрадованный домашним покоем, пошёл гулять по городу. В киоске фотографа он увидел портрет девочки. Девочка смотрела на свои недавно подаренные ей ручные часы. Косички её торчали в стороны, лоб наморщился. Это была очень хорошая девочка, но сразу было видно, что она ещё не научилась считать до двенадцати и не знает, что ей делать с цифрами и стрелками. Гайдар зашёл к фотографу и попросил продать ему эту фотографию.
— Не продаётся, — сказал фотограф.
— Да мне не для себя надо, — сказал Гайдар, — а для маленькой девочки Жени.
— Ну, раз для маленькой девочки, то возьмите бесплатно, — сказал фотограф.
— Я вам сейчас покажу, для чего мне нужна эта карточка, — сказал Гайдар.
Он сел к столу и на обороте карточки написал вот такие стихи:

Фотограф смотрел через плечо Гайдара, когда тот писал стихи.
— Очень хорошо, — сказал фотограф. — Дайте я перепишу на память ваши стишки.
— Переписывайте, — сказал Гайдар, — мне не жалко. Но только скажите раньше, что у вас за звери живут под столом? Один зверь грызёт мой сапог, а второй карабкается вверх по моей правой ноге. Я даже боюсь пошевелиться и посмотреть.
— Э! — засмеялся фотограф. — Это мои товарищи — котята и щенята. Теперь их осталось четверо, а было восемь штук — четырёх выпросили соседи.
Он полез под стол и вытащил оттуда трёх котят и щенка. Он налил им в миску молока, и котята стали лакать молоко своими розовыми язычками, а щенок сел рядом и терпеливо дожидался своей очереди.
— Вот то, что мне надо, — сказал Гайдар. — Прошу сделать снимок.
Женя очень любила всяких зверят. У неё дома в Клину жили котёнок Максим и щенок Жулик.
Фотограф снял для Гайдара своё четвероногое семейство. На обороте карточки Гайдар надписал:

А потом зашёл ещё в один магазин и купил там игрушечный, почти совсем настоящий чайный сервиз. И чтобы Жене было веселее жить на свете и ждать его приезда, Гайдар подписал в конце открытки:
«Здравствуйте, люди!
Мы купили вам чашечки-серебряшечки. Очень интересные. Крепко вас целуем».
Совсем внизу Гайдар нарисовал маленького смешного человечка.
После смерти Аркадия Гайдара Женя долго никому не показывала его писем.
Только совсем недавно она показала их мне.

ПУТЕШЕСТВЕННИК

С хребтов Уй-Таша и Нажик-Тау стремятся вниз горные потоки. В Уральских горах берёт начало Урал-река и катит свои волны до самого Каспийского моря.
Чистый горячий песок лежит по берегам Урала. Всякая рыба водится в светлой и быстрой его воде.
Осётры и белуги прячутся в глубоких речных ямах. Стаями ходят под крутыми ярами жерехи и сазаны. Белобрюхие сомы шевелят усами под корягами.
От главного русла Урала в разные стороны разбежались заливные речушки. По-местному они называются старицами.
Густым, непролазным лесом покрыты их берега, а лесные проходы к ним, как сетями, заплела ежевика. Утки и гуси вольно гнездятся здесь. В лесу — где ежевичный куст, там и тетерев-воркотун. На высоких деревьях вьют гнёзда лесные голуби: горлинки, вяхири и витютни.
А там, где буря прошла по лесу, повалив деревья, в чапыжнике, в буреломе, по руслам пересохших стариц — волчьи логова, и ночами волчий хохот и плач раздаются над сонной рекой. Серая куропатка тогда отводит свой выводок в кусты погуще, зайчиха выбирается на поляну, а старый косач, хлопая крыльями, взлетает на дерево и бормочет с перепугу всякую чепуху.
За лесом, за рекой без конца и края расстилается степь. Огромные птицы — дрофы — расхаживают по степи, и часто их стаи охотники издали принимают за стада овец. Стрепеты кувыркаются в небе. В таких местах по-настоящему понимаешь, что такое значат слова: земной простор и приволье.
На охоту на Урал мы поехали вместе с Гайдаром.
Жили мы в палатках на берегу реки. На длинном шесте был поднят наш голубой охотничий вымпел, и, издалека завидев его, гудели нам «здравствуйте» знакомые пароходы.
Жили мы хорошо. Вставали рано, с рассветом. Гайдар говорил, что рассвет на Урале сначала слышишь и чувствуешь и только потом видишь. Раным-рано просыпается предутренний ветер. Ночью он дремлет на краю той земли, что не тронута солнцем. Но лишь заденет его солнечный луч, поднимается ветер и бежит. Отбежит и ляжет, и снова ждёт, и снова бежит от солнца.
В глубокой ещё темноте дойдёт от реки резкий и неожиданный плеск, не такой, как ночью, — отчётливей и ясней раздастся он. Это значит — полог ночного тумана колыхнулся, приподнимаясь, и в узкую щель между туманом и водой проник чистый, освобождённый звук.
В тёмном лесу свистнет птица — чвик! — и замолчит. Намного раньше человека увидит птица, что синее звёздное небо посветлело, стало легче и чуть холодней. Всё ещё темно. Но час назад вспугнутая утиная стая неслась над самой землёй, словно боялась задеть крыльями низкие звёзды. А сейчас высоко в тонком небе летят птицы, мир стал больше и выше. Теперь это видишь и ты.
Сколько раз приходилось и мне сначала чувствовать нежное прикосновение света и только потом — видеть его. Бывало, шевельнётся у виска, точно сама по себе, выбившаяся из-под фуражки прядь волос, и почти тотчас же глаз разглядит первые очертания ветвей и листьев.
Это светлая полоса зари легла за тёмным высоким лесом.
Это утро пришло, солнце встало.
Прекрасное, краткое и редкое время.
Часто мы уходили из лагеря в лес, в степь. Чаще всех и дальше всех уходил Аркадий Гайдар. Он путешествовал по-настоящему, всегда что-нибудь находил по дороге и приносил в лагерь. То змеиную шкуру, то двух чёрных кротов, то диковинный гриб — нарост со старого дерева.
Однажды он вернулся из тёмного леса и сказал, что видел в лесу медведя.
— Медведей отродясь не водилось в степной полосе, — сказали мы Гайдару.
— А я видел, — сказал он. — Низенький, на четырёх лапах, идёт фыркает и нос пятаком.
— Да это же не медведь, а барсук! — закричали мы.
— А не всё ли мне равно! — сказал Гайдар. — Если я ни медведя, ни барсука никогда в глаза не видел, какая мне разница! Всё равно страшно.
Очень он дружил с колхозными охотниками и рыбаками и на рыбацкий стан уходил, бывало, вёрст за десять. В лагерь он возвращался утром, усталый и довольный.
— Много рыбы поймали? — спрашивали мы.
— Рыбы поймали много, — отвечал Гайдар. — Всякой, разной и хорошей рыбы. Два раза заводили невод и вытащили двух шипов, осетра и четырёх сазанов, не считая мелочи. Варили ночью уху и пели казачьи песни. А большого икряного осетра повезли в первую отличную колхозную бригаду в поле, где бригада убирает хлеб. Вам я ничего хорошего не принёс, а если хотите, я спою грустную песню.
Сядет Гайдар на сухое дерево у костра и запоёт очень весёлую песенку. Все засмеются, а Гайдару только этого и надо. Раз все веселы и довольны, то и Гайдар был весел тоже.

КУТЬКА

На охоту на Урал мы, пятеро товарищей, взяли с собой четырёх охотничьих псов. Вот они были какие: Томка, Васька, Грайка и Бумба. Только у одного Гайдара не было своей собаки.
Жизнь у нас сначала была не очень весёлая: собаки наши перегрызлись между собой, а из-за собак переругались и охотники. Известно, что каждому охотнику своя собака дороже.
Мы даже стрелять стали один хуже другого, перестали петь весёлые песни и уже подумывали: а не разъехаться ли нам подобру-поздорову в разные стороны.
Хмурые и озабоченные сидели мы как-то вечером возле нашего охотничьего костра, друг на друга не смотрели и молчали. Только один Гайдар чему-то непонятному улыбался и тихо пел песню о далёкой, чужой деревне, в которой мужики дерутся, топорами секутся. Конечно, им трудно от этого жить на свете.
Ночная птица кричала за лесом, чайник шипел на костре. Гайдар оглядел нас, кашлянул, сдвинул на затылок кубанку и закурил трубку.
— Скучно и мне, товарищи, — сказал он, вздыхая. — Надоело мне охотиться с чужими собаками, а в общей собачьей ссоре я принять участие не могу, так как сам я человек бессобачный...
— Ну, и что ж теперь делать? — спросили мы.
— Ничего не делать, — сказал Гайдар. — Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Я заведу себе собственную собаку. Я уже присмотрел в посёлке злющего беспризорного кобеля ростом с телёнка.
Тут мы все стали упрашивать Гайдара не заводить в лагере пятую собаку — и от четырёх житья нет. Но Гайдар был непреклонен и утром на лодке уехал в посёлок за собакой, а мы стали укладывать чемоданы и собираться обратно в Москву.
День прошёл тускло.
Вечером мы услышали, как за ближней песчаной косой на реке сильно стучат вёсла и скрипят уключины. Вскоре стал слышен голос Гайдара:

Лодка вышла из-за косы. Гайдар стоял в ней во весь рост и махал нам руками.
— Эгей! Эгей, друзья! — кричал он. — Вот я и вернулся!
А какой нам от этого был прок и какая радость? Мы даже к берегу не подошли. Слышим, кричит Гайдар:
— Вперёд! Назад! Вперёд! Назад!
Видим — появляется он из-за кустов и тащит два большущих арбуза, а собаки не видно.
— Где же собака? — спросили мы с надеждой. — Может быть, не привёз?
— Как же такое — не привёз! — ответил Гайдар строго. — Вот она, зверь-собака, чудовище!
И тут все увидели: бежит по песку Кутька. Ростом он был не с телёнка, а с самую обыкновенную сахарницу, хвост — крючком, уши — конвертиком.
Наши злые большие собаки учуяли Кутьку и сразу выставили головы, каждая из своего куста, где были привязаны: видим, мол, тебя, такого-сякого, и, того и гляди, сожрём.
А Кутька покрутился около нас, повилял хвостом и шастнул в кусты к собакам.
— Пропал щенок! — ахнул я. — Загрызут его теперь злющие псы.
— Чудак! — спокойно сказал Гайдар. — Кто посмеет тронуть такую собаку? Это пёс неустрашимой и грозной породы — циммерман-миберман. Слышали про такую? Прошу мою собаку не портить и сахаром не кормить. Завтра я с ней пойду на охоту.
Нет, никогда мы не слышали ни про Циммерманов, ни про миберманов, но большие собаки действительно не тронули Кутьку. У собак, оказывается, тоже не принято обижать маленьких. Они по очереди вылизали Кутьку от головы до хвоста, а самый наш злющий драчун, серый в яблоках бесхвостый Томка, отдал Кутьке ещё не совсем обглоданное куропачье крыло и самолично поймал блоху в белой Кутькиной шерсти.
Обрадованные таким собачьим доброжелательством, мы в этот вечер устроили танцы у костра и разошлись, только когда луна спряталась за большое серое облако. Я даже не очень ворчал, увидев, что спит Кутька, похрапывая, на моей большой розовой подушке.
— Удобства любишь! — сказал я, взял Кутьку за шиворот и осторожно переложил щенка в гайдаровскую кубанку.
Утром, едва посветлело на небе, мы поднялись на ноги.
Ветерок давно уже забрался в окошко палатки. Неподалёку, в тальнике, посвистывали куропатки. Звёзды гасли одна за другой. Пора было идти на охоту.
В лесу наши собаки сразу причуяли тетеревов и пошли по птичьим набродам. Кутька бежал рядом с ними, не отставая. Он только иногда повизгивал от боли и негодования, когда тонкие плети ежевики дёргали его за лапы.
Томка первым сделал стойку на широкой поляне. Он оглянулся на нас, вытянул хвост и замер, точно окаменел. Это значило, что тетерева здесь, рядом, и надо двигаться вперёд тихо-тихо, чтобы не спугнуть осторожных птиц раньше времени. Ну и мы стали идти тихо, еле-еле переставляя ноги, взвели курки у ружей и думали, что тетерева уже лежат у нас в охотничьих сумках.
А вот Кутька, разумеется, не обратил на Томку никакого внимания. Он как бежал во всю свою прыть, так и продолжал бежать и с ходу врезался в самую середину крупного тетеревиного выводка.
Дикие чёрные и коричневые птицы с треском, всем выводком, шарахнулись в небо. Грянули выстрелы, перья полетели в стороны. Матёрый косач больно задел Кутьку крылом по носу. Отчаянно пискнул щенок, сел посередине поляны на задние лапы, а правую переднюю поднял высоко вверх: «Пожалейте меня, добрые люди! Что же это такое творится?! Гром, звон! За что? Почему?»
Давно мы так не смеялись. Гайдар подобрал Кутьку с земли, взял на руки. Мы даже снять его успели в этот момент, и до сих пор у меня хранится фотография Гайдара с грозной собакой циммерманом-миберманом на руках.
— Вот, — сказал нам тогда Гайдар, — я же вам говорил, что это порода замечательная и необыкновенная. Хотел бы я видеть, какая ещё охотничья собака так садится на задние лапы в самой середине выводка и лапой показывает: «Вот она, дичь! Берите, стреляйте, ешьте!»
Весь этот день мы удачно и дружно охотились в лесу.
А ночью к нам на стан пожаловали волки. Они тоже решили поохотиться — за нашими собаками. Мы спали в палатке. Мелкий дождь стучал по тугому брезенту...
Рыча и визжа, прямо по нашим головам влетели в палатку одна за другой четыре собаки. Томка залез ко мне под одеяло, рыжий Васька сел на голову к Гайдару, Грайка забилась за чемоданы и долго там дрожала и со страха по-человечьи всхлипывала, а мохнатый чёрный Бумба даже икать стал от ужаса. Только один маленький Кутька никого не испугался. Он был полным несмышлёным дураком и в том, что страшно, что нет, ещё не разбирался.
Храбро он стоял у входа в палатку и злобно лаял в темноту. Там, в кустах, на едва заметной песчаной дорожке мелькали серые тени. Мы выскочили с ружьями. Тени исчезли.
Внутри палатки сидели рядышком наши псы. Уж такие они были тихие, такие вежливые! Казалось, никогда не было на земле лучших друзей.
— Ну что? — сказал Гайдар, заглядывая в палатку. — Поняли вы или нет, что смысла нет ссориться друг с другом, когда столько злых настоящих врагов живёт на земле?
Собаки, конечно, промолчали, а мы сказали, что поняли, и поблагодарили Гайдара за науку.
Маленькому Кутьке мы утром смастерили ошейник и привязали к нему большую медаль, которую Гайдар вырезал из старой консервной банки.

Очень мне хочется опять побывать на Урале, постоять вечером у песчаной косы и послушать: не стучат ли за косой вёсла, не скрипят ли уключины. Всё хорошее должно оставаться в памяти у человека.

СВЕТ

Одиннадцать лет подряд мы ездили на охоту на Урал без Гайдара. К тому времени, когда Гайдар собрался поехать с нами, у нас, старых уральцев, образовались уже свои привычки и традиции.
У нас была своя охотничья уральская песня, которую мы пели по вечерам у костра, свой дед Захар в посёлке Коловёртном, у которого мы всегда ели арбузы и пили кислое молоко, и даже своя старая, седая волчица, которая жила в степи около пятнадцатого аула. Все одиннадцать лет мы гонялись за ней понапрасну.
У нас было и своё любимое развлечение, которое мы позволяли себе ежегодно.
В хорошую, ясную ночь мы выволакивали на реку сухой пень, или выворотень, накладывали на него хворост, тихонько заводили пень-выворотень вверх по реке, поджигали и на самом стремени реки отпускали.
Ночью мимо нашего стана плыл пылающий факел, красиво освещая тёмные берега Урала. Соцветие огня и темноты нравилось нам.
Огонь проплывал по реке, скрывался за поворотом, и снова мы погружались в тёмную летнюю ночь.
Очарование длилось недолго: хорошо, если за все одиннадцать лет мы полчаса простояли на берегу, озарённые плывущим огнём.
В этом году всё получилось не так.
Едва лишь показалось вдали оправленное в темноту золотое сияние, Гайдар схватил меня за руку.
Огонь плыл под берегом, тёмные ветви прибрежных деревьев склонялись над ним дремуче и спокойно. Удивлённо крикнула птица в лесу, затрещали кусты, с яра осыпался в воду песок: испуганный зверь уходил от близкого огня, и снова всё стихло.
Чуть потрескивая, роняя в воду крупные, как звёзды, искры, плавучий костёр уплывал от нас всё дальше и дальше.
Неожиданно Гайдар тронулся с места, раздвинул заросли тальника и потянул меня за собой. Сначала медленно, потом всё ускоряя и ускоряя шаги, мы пошли по берегу за огнём.
В излучине река просматривалась далеко-далеко. Огонь, мерцая, приветливо кивал нам, точно звал за собой. За речным бакеном он сверкнул особенно по-домашнему. Островерхий плетёный бакен засветился как будто изнутри и показался нам маленьким домиком на реке.
— «В окнах огонёк», — вспомнил Гайдар старые стихи. —

Была такая книжка, — сказал он. — Старая-старая... Обложка серая в полоску — так часто в то время переплетали книги... Лежала книга на столе под лампой, и на первой странице было вот это стихотворение. Лампы нет, ла-мпа была керосиновая, и домика того нет, а огонёк горит...
Низкий берег кончался, на той стороне начиналась отмель. Теперь течение относило огонь в нашу сторону. В этом месте степь клином выходила к реке, горячий даже ночью степной ветер нёс по небу облака; луны не было. Сильный приглушённый плеск раздался под берегом.
— Смотри! — прошептал Гайдар, склоняясь к воде.
Здесь, под яром, — мы знали это по рассказам деда Захара — была старинная осетровая ятовь, глубокая речная яма, в которой стояли осетры.
Как раз над ней проплывал сейчас огонь, и впереди огня, почти рядом с ним, медленные и спокойные, плыли два осетра.
Спустя мгновение из глубины поднялся к ним третий. На поверхности воды, освещённые красным светом костра, они казались нам сказочными существами, придуманными и ненастоящими.
Острые их верхние плавники выходили наружу и при движении оставляли тонкий струистый след.
— Осетры к царю плывут... — тихо сказал Гайдар.
Я не понял: почему к царю? Тогда он прочёл целую строфу из ершовского «Конька-горбунка» — память у него была исключительная:

У него под ногой с шумом обрушился в воду яр.
Упав на колено, Гайдар едва удержался на берегу. Плеснув хвостами, исчезли сказочные рыбины.
Рядом, внизу, попав, видимо, на омут, медленно кружился огонь.
Мы молчали.
— Так не бывает, — сказал наконец Гайдар. — Об этом написать нельзя.
Конское фырканье раздалось за нашей спиной. От ближнего стога прыгал к нам спутанный годовалый жеребёнок. На самом яру он остановился, ткнул мордой Гайдара в плечо, ещё раз фыркнул и удивлённо уставился на реку.
Пень-выворотень вырвался из омута и поплыл по реке быстрее, ветер раздувал на нём пламя.
Жеребёнок поднял морду и заржал тревожно и тоскливо.
В тёмном небе только угадывалось движение облаков. Далеко в степи скрипела арба.
— Смотри! — сказал Гайдар. — Смотри на него. Видишь?
Я ничего не видел. Небо как небо, лошадь как лошадь, молодая и глупая.
— Он удивлён, — сказал Гайдар. — И сердится на непорядок; привык к тому, что золотые шары катаются по небу и тогда отражаются и дробятся в воде. А тут огонь в воде, внизу, а наверху в небе темно, ничего нет. Он тоже, наверно, думает про себя: «Так не бывает. Об этом нельзя рассказать маме-лошади — всё равно не поверит».
Гайдар полез в карман. Удивительные были карманы у Гайдара. В них всегда лежали конфеты, сахар, хлебные корки и крошки. Жеребёнок немедленно потянулся к Гайдару.
Низко-низко над нашими головами, свистя, как стрелы, пронеслись дикие утки. В тонкой полосе огня на воде показался силуэт лодки — плыли рыбаки. В руке Гайдара загорелась спичка.
— Аркадий Петрович? — спросили с воды.
— Я, — сказал Гайдар. — Приставай, казаки, к берегу. Узнали?
— Кому ж тут быть, кроме тебя, — ответили голоса...
Мы вернулись на стан на рассвете.
Товарищи наши уже спали. Гайдар отправился купаться.

сказал он. — До чего ж хорошо!
Над рекой, колыхаясь, приподнимался туман. «Что случилось сегодня ночью? — думал я. — Уплыл и погас огонь, ускакал жеребёнок, шастают по дну осетры, и рыбаки уже подплывают к своему рыбачьему стану. Почему ж так вышло, что запомнилась мне эта ночь навсегда, на всю жизнь, а никогда вот раньше не запоминалась? Почему увидел Гайдар за сегодняшнюю ночь больше, чем мы за одиннадцать лет, за одиннадцать таких ночей?»
Много проходит мимо человека всякого хорошего в жизни, и, наверно, не надо стоять в это время спокойно на берегу и ждать: пусть хорошее проплывает мимо.
Надо идти за хорошим до самого конца, до тех пор, пока не погаснет огонь в сердце.
Вот чему научил меня Аркадий Гайдар в ту ночь на Урале.

ОСЁТР НА ЦЕПИ

Ночью на перемёт попался небольшой осётр — фунтов на тридцать. Мы его вытащили, продели ему в жабры собачью цепочку и привязали цепь к коряге на берегу. Три дня живучий цепной осётр плавал возле лагеря. На четвёртый день я отвязал от коряги цепь и по воде вдоль берега повёл осетра к палатке «сниматься на память».
Осётр шёл за мной легко, и я лишь чуть придерживал цепочку пальцами, как вдруг проклятая рыба ударила хвостом, вырвала цепочку из моих рук и юркнула в глубину.
— Ай! — закричал я, и все на берегу закричали тоже.
Осётр ушёл.
— Делайте со мной что хотите, — сказал я, усаживаясь на ведро с мальками. — Я растяпа и рохля.
— Да, — сказали мои товарищи. — Ты растяпа. Упустил такую рыбину!
Все поглядели на меня один другого злее. Только Гайдар на меня не рассердился.
— Со всяким бывает, — сказал он и полез в воду. — Разве он нарочно! Мы ещё, может быть, этого беглеца поймаем. Осётр днём далеко не уйдёт: он рыба ночная.
Дно Урала с нашей стороны понижалось отлого, и, когда Гайдар отошёл шагов сорок от берега, вода доходила ему только до шеи. Долго он там ходил, плескался и фыркал, а потом вдруг сказал спокойно:
— Я наступил ногой на осетровую или на собачью, как хотите, цепочку. Плывите ко мне и ныряйте за осетром, сам я нырять не умею.
— И без тебя тошно! — сказал я. — Не издевайся над несчастьем товарища.
— Плыви ко мне! — сказал тогда Гайдар суровым командирским голосом.
Я поплыл, нырнул Гайдару под ноги, нашёл в песке цепочку, и Гайдар торжественно выволок осетра на берег.
Вечером у костра мы ели уху и пироги с осетриной.
— Что я вам говорил! — сказал Гайдар. — Осётр не иголка, куда ему деться!
Мы посмотрели на быструю, мощную реку — словно серебряной шкурой, её покрывал лунный свет — и улыбнулись.

АРБУЗЫ И ВОЛКИ

Жили мы в лесу на берегу реки Урала — я, Аркадий Гайдар, ещё три наших товарища и девушка Наташа.
Жили хорошо и весело, охотились и ловили рыбу.
Но однажды Гайдар вернулся в лагерь задумчивый и грустный. Мы сразу поняли: что-то случилось. Даже маленького щенка Кутьку Гайдар не погладил.
Обиделся Кутька, отошёл в сторону и лёг под кустом, накрыв морду лапами.
Наташа взглянула на Гайдара и вздохнула, а я спросил, по нашему обычаю, прямо и просто:
— Кто тебя огорчил, друг?
И тогда Гайдар расстегнул патронташ, повесил его рядом с ружьями на кол у палатки и сказал:

— Огорчили меня, товарищи, чрезвычайные события. Знаете ли вы в лесу большое высокое дерево, у которого молния расщепила верхушку?
— Есть три дерева в том лесу с расщеплёнными верхушками, — сказал я.
— Одно упало вчера, когда был ветер, — сказала Наташа.
— Правильно говоришь, моя хорошая! — обрадовался Гайдар, потому что радовался он каждому верному слову. — Но не о том дереве разговор. Моё дерево стоит на краю большого оврага, и наверху у него в расщепе — гнездо большого орла с белой головой и разными глазами.
— Знаем, — сказали мы все вместе.
— Так, хорошо... — сказал Гайдар. — А теперь, охотники, расскажу я вам про самое главное. Вышел я на охоту на рассвете и возле того самого дерева сел отдохнуть. Я сидел так тихо, что старый тетерев-косач подобрался ко мне на пять шагов и полчаса ходил вокруг, бормотал и ругался: кто-то оборвал в том месте самую лучшую ежевику...
— Ежевику я собирала, — сказала Наташа. — Только нечего ругаться старому косачу — её там вон сколько...
— Не знаю, — сказал Гайдар, — но только вдруг шарахнулась эта птица через кусты в большом страхе. А я, заметьте, не шевелился и увидел, как из-под яра на тропинку вылезает волк...
— Подумаешь, невидаль! — сказали мы. — Рассказывай, не волнуйся. Каждую ночь волки воют на Толстой Гриве.
— Но этот волк был не простой, — сказал Гайдар.
— Какой же? — спросили мы. — Синий, чёрный, белый? Ростом с лошадь?
— Волк был серый и даже немного облезлый, — сказал Гайдар, — но дело в том, что шёл он по дну пересохшей старицы и катил впереди себя арбуз...
— Понятно, — сказали мы. — Хорошо, что не воз с сеном.
— Так я и знал, что вы мне не поверите, — грустно сказал Гайдар.
Покрутили мы головами и больше ничего товарищу не сказали. Никто из нас не слышал, чтобы волки катали по лесу арбузы.
И не верить Гайдару мы не привыкли, и поверить ему тоже не могли.
Всем лагерем мы вышли к старой осине. Шли долго. Мой охотничий пёс два раза делал стойку, и я убил старого тетерева с белой лирой и огненными бровями. Но серого облезлого волка мы так и не встретили.
А через неделю приехал к нам в лагерь из посёлка Коловертного дед Захар — старый рыбак и колхозный сторож.
— Помогите, охотники, отбиться от волков! — сказал он. — Бахчи разоряют, спасу нет. Полное наступление открыли на колхозные арбузы. Не столько едят, сколько портят. Сорок арбузов разгрызёт серый чёрт и только сорок первый съест.
Гайдар подошёл поближе к старику.
— А бывает так, дед, что волки с бахчи арбузы укатывают? — спросил он.
— Почему же не бывает! — сказал дед. — В позапрошлом году я сидел под яром, ловил сазанов, так он меня чуть не убил арбузом. Докатил до яра да и спихнул арбуз в воду. Как бомбой ударил!
— Ну, а ты что?
— А я его удилищем.
— А он что?
— Убёг, — сказал дед.
С вечера мы сели в засаду на колхозных бахчах, сами увидели, как волки грызут арбузы, а на рассвете попросили прощения у Гайдара за то, что не поверили его рассказу о лесной встрече.
— То-то, — сказал он, крепко пожимая нам руки. — Как же можно товарищу не верить, если вы сами настоящей правды не знаете!

СЛЕПОЙ БЕРКУТ

Ночью, возвращаясь с охоты, Гайдар и я заблудились в лесу.
Лесная полоса в пойме Урала не широка, лес с двух сторон огорожен рекой и степью, и в ясную ночь дорогу здесь найти легко.
Но вечером тучи внезапно сдвинулись и закрыли звёзды. Мы не успели засветло выйти из болота на тропу. Началась гроза. Ветер закрутился в верхушках деревьев. Зарокотал гром. Хлынул дождь.
Мы пробовали укрыться от ветра и воды под старой ольхой на берегу незнакомой старицы и долго, терпеливо намокали, тесно прижимаясь к скрипучему стволу дерева. Косой дождь доставал нас и здесь.
Гроза была необыкновенной, круговой шла со всех сторон. Мы никогда ещё не видели такой грозы.
Молнии огненными птицами пролетали по лесу, всё озаряя ослепительным, мгновенно угасающим светом, и снова темнота становилась тяжёлой и непроницаемой. Грохотание грома слилось в один сплошной гул.
Неподалёку испуганно завыла волчица, и жалобно откликнулись ей молодые волки.
Совсем близко от нас рухнуло скошенное молнией дерево.
— Что лучше, — спросил Гайдар, — когда одна молния попадает в тебя или когда вместе с молнией падает на человека дерево в три обхвата?
Мы засмеялись, решили, что одна молния лучше, покинули убежище под ольхой и двинулись наугад вперёд по зарослям терновника и ежевики.
Промокшие и промёрзшие, мы проплутали так до рассвета.
Утро застало нас на склоне глубокого оврага, на самом выходе из леса.
За редкими деревьями и кустами виднелась тронутая ранним утренним солнцем степь. На ближнем холме, в каких-нибудь двух сотнях шагов от нас, стояли саманные постройки казахского аула.
Здесь в лесу каждый лист, каждая ветка брызгали на нас холодной водой. Со степи веяло теплом.
Мы вышли из леса и поднялись на холм.
Была пора осенних уборочных работ. Аул казался пустым.
Бессонная ночь утомила меня. Я присел у открытой двери крайней кибитки на куче самана, вытер ружьё, куртку... Внезапное удивлённое восклицание Гайдара заставило меня снова вскочить на ноги. В дверях кибитки, слегка расправив мощные крылья, сидел огромный беркут.
Я долго жил в степи и знал, что один на один такая птица берёт волка. Молчаливый сторож пустого дома мне не понравился.
Ни колпачка, ни цепи на беркуте не было. Я осторожно потянул Гайдара назад; он оттолкнул мою руку.
Медленно, спокойно, как бы спрашивая, кто мы и что нам надо, беркут наклонил голову и сложил крылья.
Серая плёнка на его глазах не пошевелилась, и я понял, что мы никогда не увидим орлиного взгляда птицы. Беркут был слеп.
— Птичина! — сказал Гайдар. — Откуда ты такая?
Глухой кашель послышался за стеной кибитки, и на пороге, запахивая халат, показался древний, седой казах.
Военная гимнастёрка Гайдара и узкий ствол охотничьего браунинга у него за плечом, видимо, ввели старика в заблуждение. Отвечая нам на приветствие, он поклонился и, ласково отстраняя с дороги птицу, спросил, зачем пришли в аул кзыл-аскеры.
— Красная Армия, — перевёл он свои же слова. Потом взглянул на меня, на мою шляпу, двуствольное ружьё и понимающе улыбнулся. — Охотники, — сказал он, поправляя свою ошибку.
Радушным жестом он пригласил нас в дом. Мы вошли. Стуча когтями о глиняный пол, беркут вошёл за нами следом, как равный.
Хозяин усадил нас в переднем углу, на сложенной вчетверо белой кошме. В котле, вмазанном в печь, кипела вода. Старик заварил чай, поставил на маленьком, похожем на табуретку столике пиалы, каймак и толчёное просо. Горячий крепкий чай был удивительно вкусен, беркут — таинствен, хозяин — приветлив.
Старик извинился: в эту горячую пору в ауле нет лучших, достойнейших людей, нет председателя колхоза, нет секретаря аулсовета.
— Только два старика, — сказал он, — встречают вас: я и он, — хозяин показал на птицу. — Но гости всё же могут быть довольны: их встречает прекраснейший и благороднейший из орлов.
Он помолчал немного, подбросил хвороста в огонь, снова наполнил пиалы чаем и рассказал нам историю птицы.
— Шестьдесят лет назад в этом ауле жил молодой охотник, джигит Мухтар. Из Семиречья, с границы, он привёз молодого беркута, вырастил и выкормил птицу, и беркут слушался его, как собака. Днём и ночью джигит пропадал в степи на охоте. Однажды он приехал в аул белый, как соль. Он встретил чёрную смерть по дороге: в урочище Трёх озёр умерла от чумы семья богатого бая Дюйсена.
Если бы не было на свете жадных людей, смерть не вышла бы за пределы Трёхозёрья. Но бай Дюйсен был очень богат, об этом знали другие баи. Ночью они обокрали мёртвых и разнесли по аулам чуму.
Ночные шакалы, они умерли первыми. Но чёрная смерть — страшная смерть. Бедные люди стали умирать вместе с богатыми. Из города прискакал начальник, и с ним пришли солдаты. Тогда, при царе, — старик усмехнулся, — чёрную болезнь лечили пулями.
Доктора не ходили к нам. Вокруг аула встала рота солдат с винтовками. Если кто пытался выйти из оцепления, его убивали. Если кто хотел войти к нам, его убивали тоже. Так было месяц и ещё половину месяца.
Чума убила восемьдесят человек и ушла. Восемнадцать казахов остались в живых, но солдаты продолжали стоять вокруг и убивать пытающихся уйти от смерти. Восемнадцать стали умирать от голода. Они съели всё: собак, лошадиные шкуры, ремни. Когда в живых осталось одиннадцать человек, Мухтар понял, что сегодня они съедят его птицу. Он снял цепь с ноги орла, снял колпак с его головы, сказал: «Улетай!» И орёл улетел.
Трудно добывать пищу для других, когда ты голоден сам.
Орёл вернулся и в своих когтях принёс зайца. Улетел опять и принёс лису.
Так он летал двадцать дней, принося голодным людям еду: то серую куропатку, то стрепета, то зайчонка. Он не охотился. Он работал как человек.
Солдаты не стреляли в орла. Вот на том бугре стоял один... — Старик показал рукой на опушку леса. — Я помню его лицо. Когда пролетал орел, он всегда снимал шапку.
Старик задумался.
— Еды было, конечно, мало, — добавил он, — но когда солдаты ушли, семь человек остались жить.
— Как он ослеп? — спросил Гайдар, указывая на беркута.
— Это рассказ про злых людей, — ответил старик. — Слава о нём пошла далеко. Баи хотели его купить, но разве можно продать друга! Мухтар не продал. Тогда они царской водкой* выжгли глаза орлу...
_______________
* Ц а р с к о й в о д к о й называли в народе до революции едкую смесь соляной и селитровой кислоты.

— Давно? — спросил Гайдар.
— Давно, — ответил старик. — Была в степи тогда война с баями, тысяча девятьсот двадцать первый год. Семнадцать лет прошло...
Солнце стояло высоко, когда мы вышли из кибитки.
Старик провожал нас и долго стоял у двери, медленно перебирая в пальцах свою длинную белую бороду.
— Прощайте, — сказал он.
— Прощай, Мухтар, — сказал Гайдар. — Очень вы оба хорошие люди.
— Как узнал? — спросил старик и улыбнулся.
Мы ушли.
— Учись! — сказал мне Гайдар в лесу. — Семнадцать лет кормят люди слепую птицу. Учись помнить добро...
У себя в палатке он долго писал, рвал бумагу, сердился, что ему мешают, и до ночи потом бродил над яром и что-то шептал про себя, навсегда запоминая услышанное и увиденное.
Я помню его, стоящего над высоким красным обрывом. Помню, как он запрокинул голову и вздрогнул: высоко в небе летел орёл. Гайдар снял кубанку.

СКАЗКА

Недалеко от города Уральска, в казачьем посёлке Круглоозёрном, мы проездом остановились, переночевали и собрались было ехать дальше.
Но утром вызвала Гайдара во двор весёлая кареглазая дивчина. Вскоре Гайдар вернулся и заявил нам, что придётся повременить с отъездом.
Мы заворчали и надулись, но Гайдар засмеялся и сказал, чтобы мы перестали дуться и ворчать: задержка будет недолгая, дело серьёзное — его вызывают в суд.
Этого ещё только не хватало! Мы заволновались и стали допытываться, в чём дело. Гоняясь ночью возле посёлка за зайцами, не задавили ли мы ненароком какую-нибудь колхозную живность — гуся или поросёнка? Потому что один раз нас здорово тряхнуло, а в другой раз что-то под колёсами пискнуло.
Шофёр поклялся, что никакого особого происшествия ночью не было. Тряхнуло нас потому, что попала машина передними колёсами в канаву, а пищала левая рессора — такое у неё писклявое железо.
— Не беспокойтесь, друзья, — сказал тогда Гайдар, — судят не меня и не вас, а казака-пионера Ваську Федотычева и приглашают нас с вами вроде как народных заседателей.
— А куда идти или ехать? — спросили мы, сразу повеселев.
На горе против здания поселковой школы-семилетки, по казачьему обычаю, войсковым кругом заседал школьный пионерский отряд. В кругу ребят и девчат стоял парнишка в сатиновой голубой рубашке с красным галстуком. Бодро и стойко держался он, но укоризненно смотрела на него кареглазая пионервожатая, и сразу было видно, что это и есть подсудимый Васька Федотычев.
С первых же слов стали нам ясны обстоятельства дела. Нечего зря говорить — хорошо учился Васька, и во всём посёлке у него одного был настоящий велосипед на двух колёсах. Был когда-то Васька неплохим товарищем и пионером, но загордился до невозможности, друзей растерял, звеньевого Тольку отдубасил при исполнении обязанностей и в конце концов надерзил старой, седой сторожихе школы.
И что самое скверное — не считал Васька Федотычев себя виноватым. Кончили говорить обвинители, наступила тишина, но занозисто поглядывал он по сторонам, презрительно щурил глаза и улыбался.
Тогда взяла слово пионервожатая Валя.
— Не каждый день, — сказала она, — случаются такие встречи плохих и хороших людей. По дороге нечаянно заехал к нам писатель Аркадий Петрович Гайдар, тот самый, что написал «Школу», «Военную тайну», «Дым в лесу» и «Судьбу барабанщика».
В первый раз тут вздрогнул Васька Федотычев, чуть сгорбился, стал вроде ниже ростом и исподлобья глянул на Гайдара. Увидел он большие ясные голубые глаза, глядевшие на него пристально и хитровато, распахнутую шинель и орден на гимнастёрке. Ещё раз вздрогнул Васька и отвернулся.
— Вот вы и встретились, — продолжала Валя. — Нас ты перестал слушаться, с нами потерял дружбу, пусть послушает тебя товарищ Гайдар. Говори, Василий!
Села Валя в густых лопухах возле Васьки.
— Что ж говорить... — сказал он после недолгого молчания и покраснел так, точно его две недели подряд парили в бане. — Я, товарищ писатель Гайдар, учусь лучше их и на самокате езжу. Самокат мне подарил за учение дядя Николай, и я не виноват; а сторожиха наша неграмотная и даже ваших книжек не читала. Они меня, туда-сюда, неправильно... Пускай, туда-сюда, тех, которые...
— Договаривай, не путайся! — закричали из круга ребята.
— Договаривать нечего! — огрызнулся Васька. — Вас много, а я один, с вами разве договоришься!
— Так, — сказал Гайдар, — очень интересно. Почему же, Васька, их много, а ты один? Может быть, ты, Васька, и есть тот самый в районе последний единоличник, о котором мне вчера рассказывали?
Ребята засмеялись.
— Никакой я не единоличник! — нетерпеливо и ожесточённо сказал Васька. — Но почему я должен делать то, что им нравится, а мне нет? Толька приказал звену собрать дыни с бахчи у деда Архипа. Все пошли, а я нет. Там и без меня ребятам делать нечего. Так мне на линейке — бац! Выговор с предупреждением. От кого? От Тольки! А у Тольки тройка по арифметике, тоже мне командир выискался! Я планёр строил, планёр — не дыня. Дед Архип планёра и в глаза не видел.
— Значит, так и не пошёл ты, Васька? — спросил Гайдар. — Ой, люди, люди! Скоро будет война, все пойдут вперёд, а ты один, Васька, назад побежишь? Командир прикажет стрелять, а ты будешь картошку чистить?
— Война — дело другое, — буркнул Васька. — Я картошку чистить не буду.
— А если прикажут? — спросил Гайдар. — Кончится бой, замолчат пушки и пулемёты, сползутся в окоп голодные товарищи. Скажет командир: «А ну, пулемётчик Василий Федотычев, начисть картошки, свари похлёбку боевым друзьям». А ты будешь галок считать или книжку читать, а товарищи голодные останутся?
— Картошку на войне кашевары чистят, — сказал Васька.
— Убили кашевара, — ответил Гайдар, — ранили лошадь, не подъехала кухня.
— У нас же никого тут не убили! — с отчаянием сказал Васька. — Что вы, товарищ Гайдар, говорите! Все вон сидят целые, отряд, командиры, а я всё равно этих командиров выше...
— Запиши, — сказал мне Гайдар. — Вдобавок ко всему ещё и чёрная гордость у Василия Федотычева. Высокий ты парень, Вася! Неужели всех выше?
— Выше, — упрямо сказал Васька. — У меня по всему кругу отлично, а у них?
— У них зато, Вася, по дружбе отлично, а у тебя плохо, — серьёзно сказал Гайдар. — Великая служба — дружба, а ты её на гордость променял. Один против всех, против народа идёшь?
— Какой же они народ! — сказал Васька. — Ребята они — и всё. Озоруют побольше, чем я.
— Отчаянный, стало быть, народ, — улыбнулся Гайдар, — твои товарищи. А про то, что ты, Васька, всех выше вырос и торчишь один, как пень, среди всего отряда, сказка есть...
Стояла на краю земли высокая гора, выше всех гор на свете. Выше Казбека в три раза, выше вашей горы в семьдесят шесть раз. На этой горе была пропасть камней и много каменных пропастей. А по камням через пропасти прыгал круторогий старый козёл.
Седой бородой своей козёл касался земли, а рогами цеплялся за звёзды. Высоко прыгал козёл и загордился не хуже тебя, Васька.
Забыл он, что когда-то родился маленьким козлёнком на этой же самой горе, забыл, что вырос на ней вместе с другими козлами, и решил поспорить с горой: кто из них выше.
Высекая копытами искры из камня, козёл поднялся к вершине горы.
«Кто из нас выше, старуха?» — гордо спросил козёл.
Медленно открыла гора свои каменные очи и взглянула на гордеца.
«Я, — ответила гора. — Я выше. Я больше. Я старше».
«Неправда! — воскликнул козёл. — Я выше».
Всеми четырьмя копытами он ударил о камни, пламя искр метнулось за ним, и гигантским прыжком он вскочил на площадку самого верхнего утёса.
«Я выше, старуха!»
«Глупый зверь!» — вздохнула гора, и громко покатилось по ущельям эхо: «Глупый зверь!» Закачались и зашумели листьями столетние дубы: «Глупый козёл!» И далеко внизу недовольно заблеяли козлята.
А старый козёл всё так же неподвижно, одиноко и гордо стоял над горой. Не стало вокруг ни тяжёлых утёсов, ни широких дубовых ветвей, чтобы укрыть его, не стало рядом товарищей, что столько раз предупреждали его об опасности. Откуда-то грянул выстрел — и козёл упал мёртвым.
Прошли годы. Кости козла покрыли вершину горы. Она стала ещё немного выше, а старого, глупого зверя давно уже не было на свете...
Тихо стало на площадке.
— Ну как, козёл, — спросил Гайдар, — понравилась сказка?
Васька шагнул вперёд к Гайдару.
— Я не козёл, — сказал он, глотая слёзы. — Я Васька Федотычев.
— Понятно, — сказал Гайдар. — Давай сюда лапу, товарищ пионер!
И они обменялись крепким дружеским рукопожатием.

«ГОРЯЧИЙ КАМЕНЬ»

В Горках Ленинских, под Москвой, неподалёку от деревень Новлинское, Ям и Сьяново, есть старые, заброшенные каменоломни.
Много возле них валяется разных камней, в которых, если поискать получше, находятся чудные отпечатки раковин, улиток и доисторических червяков. Каждому червяку, отпечатанному на камне, по самому малому счёту, сто тысяч лет, не меньше.
Новлинские и сьяновские деревенские мальчишки к каменным червякам относились с уважением и робостью. Далеко не все ребята решались бродить по старым развалинам, но отчаянные «разведчики недр» отважно путешествовали по каменоломням, ловили там ужей и собирали окаменевшие «чёртовы пальцы».
Как-то летом, в жаркий солнечный полдень, Сашка Герасимов и Дмитрий Воробьёв вылезли «тайным ходом» через кусты на верхнюю площадку каменоломен и чуть не умерли от страха.
У чёрной дыры разрушенной шахты, возле большого красного камня, сидел незнакомый человек.
Одет он был просто — в синие брюки и гимнастёрку. Сапоги на нём были хромовые, городские, через плечо висела кожаная военная сумка, а в руках незнакомый человек держал толстую суковатую палку.
Палки ребята не испугались. Очень давно перевелись в Горках люди, которые бы со зла дрались палками. Но незнакомый человек был совсем-совсем неизвестен ребятам, и красный камень здесь на площадке они тоже видели впервые.
Бежать было поздно. Дмитрий Воробьёв, поправив на груди пионерский галстук и прошептав другу Сашке на всякий случай: «Будь готов!» — смело шагнул вперёд.
Человек встал ему навстречу и отдал честь по-военному. Несмотря на жару, на голове у человека была шапка, круглая и высокая, как в книжке на командире Кочубее, а из-под шапки глядели на ребят весёлые и добрые голубые глаза.
— Здравствуйте, — сказал Дмитрий, увидев по глазам незнакомца, что страшного тут ничего не будет.
И Сашка эхом повторил за ним:
— Здрассте!..
— Здравствуйте, народ! — сказал человек. — Очень хорошо, что пришли. Наверно, вы люди учёные — геологи или гидрологи? — серьёзно спросил он, увидев в руках у Митьки старый плотничий молоток, а в руках у Сашки железный прут, выдернутый из кровати.
— Нет, — сказал Дмитрий Воробьёв.
— Да, — сказал Сашка Герасимов.
— Искатели мы, — сказали они оба вместе, осторожно, так, чтобы не было понятно сразу, что они здесь ищут.
Незнакомый человек очень обрадовался.
— Искатели! — повторил он. — Милые! Я же сам искатель. Нашёл я недавно у моста камень...
Сашка и Митя закашлялись и покраснели.
— Написано на нём: «Разведчики». Через букву «с». А слово пишется через «з». Слышите: з-з-з-з! Как муха! «Нетра» разведываете? «Недра» нужно писать через «д». И на камне нужно выколачивать через «д».
— Это мы ещё в прошлом году выколачивали, — хмуро сказал Митя.
— Когда были во втором классе, — пояснил Сашка. — А вы почему нас знаете, а мы вас нет? Откуда пришли?
— Я пришёл издалека, — сказал незнакомый человек. — Из Москвы. Зовут меня Аркадий Гайдар, и если вы обо мне слышали, то тем лучше.
— Про Гайдара мы слышали, — недоверчиво сказал Митя. — Только вы на него совсем не похожи.
— Я понимаю, — сказал Гайдар (а это и на самом деле был он). — Трудно поверить первому встречному человеку на слово. Но вот моё удостоверение личности...
— «Гайдар Аркадий Петрович»! — прочёл Митя храбро, но почему-то застеснялся и сказал тихо: — Его зовут Сашкой, а меня Дмитрием.
— Это почему ж такая разница в обращении? — спросил Гайдар весело.
— Он поотчаянней, — сказал Дмитрий. — Характер такой. Так и зовут.
Осторожно, не вступая сначала в разговор, Сашка обошёл Гайдара по кругу и незаметно поковырял ногтем кожу на жёлтой его сумке. Кожа была настоящая. Сумка настоящая. Гайдар настоящий.
— Про Чука и Гека вы написали? — спросил Сашка из-за спины Гайдара.
— Я, — ответил Гайдар.
— И про Тимура?
— И про Тимура — я!
Тогда от изумления и восторга Сашка выскочил вперёд и, так как подходящих слов одобрения подобрать не мог, треснул изо всей силы своим железным прутом по красному камню.
Видно было, как посыпались белые искры, в воздухе запахло палёным, а Гайдар вдруг закричал: «Тише!»
Сашка и Митя очень испугались неожиданного крика.
Гайдар сразу вытащил из жёлтой сумки тетрадку и толстым зеленым карандашом нарисовал на первой странице красноармейскую звёздочку с расходящимися во все стороны лучами, а потом, на следующей странице, он написал крупными буквами слова: «О горячем камне», три раза подчеркнул их и обвёл рамкой.
Немного пониже он написал слово «дед» и, пристально поглядев на Митю, на его вьющиеся белые волосёнки, нарисовал рядом со словом «дед» смешную рожицу и под ней подписал: «Ивашка Кудряшкин».
Как зачарованные смотрели мальчишки на всю эту хитрую писательскую механику.
Гайдар после слова «Кудряшкин» поставил точку и оглядел ребят очень довольными глазами.
— Неподалёку отсюда, в Домодедове, — сказал он медленно, — жил на селе одинокий старик, плёл корзины, подшивал валенки и сторожил от мальчишек колхозный сад...
Сашка и Митя переглянулись.
— В этот колхозный сад, — продолжал Гайдар, — полез за яблоками мальчишка... Ивашка Кудряшкин.
Сашка облегчённо вздохнул.
— Полез, — продолжал Гайдар, — но зацепился штанами за гвоздь ограды и был сторожем пойман. Мог бы, конечно, старик отхлестать Ивашку крапивой. Но старик сжалился над Ивашкой и отпустил его на все четыре стороны.
Гайдар остановился и задумался. Мальчишки молчали и не шевелились.
— От стыда и горя, — продолжал Гайдар после небольшого раздумья, — Ивашка побежал куда глаза глядят, а глаза его в это время глядели в нашу сторону. Где-то в этих местах он нашёл волшебный горячий камень...
Ребята ахнули.
— ...и было на камне написано, что если его разобьёшь, то можно жизнь начинать сначала... Вот ты, Сашка, бьёшь куда попало железной палкой, а вдруг попадёшь по волшебному камню, разлетится он на куски, и останешься ты в третьем классе на второй год...
При этих словах Сашка усмехнулся, но от камня отошёл подальше.
— Благородный Ивашка Кудряшкин привёл старика к этому камню, — рассказывал дальше Гайдар. — Думал он сделать доброе дело: пусть, мол, старик помолодеет, жизнь начнёт другую и проживёт её богато и спокойно. Но старик от богатой жизни отказался. Была у него своя, советская молодость, и прожил он жизнь трудно, но честно... Где-то здесь валяется, ребята, неразбитый горячий камень. Полез я его искать, да вот с вами разговорился.
Гайдар перевернул на всякий случай набок огромный красный валун, но никакой надписи на холодном, спокойном камне не было.
Печально улыбнулся Гайдар и попросил ребятишек, чтобы они проводили его до деревни и помогли найти комнату на два или три дня, потому что ему рано ещё отсюда уезжать. Надо поискать поблизости, не валяется ли где-нибудь этот Ивашкин камень.
Митя и Сашка с радостью согласились помочь хорошему человеку и провели его знакомой тропинкой в деревню.
Светлую, чистую комнату сдала Гайдару Сашкина мать. В комнате стояли кровать, стол, стул и цветок фикус, а Гайдар попросил ещё и чернильницу и ручку. У главного «писателя» в доме — у Сашки — всё равно были каникулы.
Окна в комнате Гайдар открыл настежь, а занавески задёрнул. Очень тихо сидели под окном на завалинке мальчишки, но Гайдар в комнате сидел ещё тише. Только слышно было, как скрипело по бумаге Сашкино перо № 86. Скрип у него был приметный, со свистом, и Сашка его сразу узнал.
Вечером собрались на мосту над Пахрой новлинские, ямские и сьяновские ребята. За Гайдаром послали депутатов — пусть, мол, всём расскажет про волшебный камень, а то, может быть, Сашка и Митя что-нибудь напутали.
Гайдар на мост пришёл, но рассказывать не стал, а вынул из сумки тетрадку, ту самую, в которой нарисовал днём в каменоломнях пятиконечную сияющую звезду и смешную кудрявую рожицу. Теперь все страницы тетрадки были исписаны резким, упрямым почерком. Каждая буква стояла отдельно от другой, и, казалось, каждую букву Гайдар поворачивал так и сяк, вкривь и вкось, перед тем как прямо и ровно поставить её на своё место.

Тихо расселись ребята — кто на камнях у моста, кто на перилах. Гайдар стал читать. Оказывается, за несколько часов, что он пробыл дома у Сашки, он уже успел набело переписать сказку, и, хотя она была совсем похожа на дневной рассказ Гайдара, Митя и Сашка не узнали её. Прибавилось в сказке что-то дорогое, почти неуловимое на слух, то, что создаётся большим трудом художника.
Нигде в ней не было сказано, днём или ночью залез в сад Ивашка, но ребята слушали и видели, как тихо засыпает сказочная, белая, вся в садах деревня. Слышали они, как бьёт в колокол полночь деревенский сторож. Видели облака в небе, старую колокольню и луну, что тихо пробирается между ветвями колхозного сада. Яблоки на ветках казались от луны серебряными и тяжёлыми.
Видели ребята героя Ивашку и вздрагивали, когда в просвете между деревьями появлялся на заборе его чёрный злодейский силуэт, ахали, когда падал Ивашка в колючий крыжовник, и затаив дыхание следили за тем, как шли по дорожкам сада, неизвестно ещё куда, старый сторож, пойманный им Ивашка и собака Полкан.
В сказке, написанной Гайдаром, и собаки не было, но ребятам казалось, что так, без Полкана, старику не поймать Ивашки. И сколько потом этих ребят ни расспрашивали, как читал им сказку Гайдар, они обязательно вспоминали про собаку Полкана.
Сказка кончалась на том, что камень остался лежать на горе. Старик не захотел другой жизни. На баррикадах он сражался за революцию. Вместе с будённовскими конниками громил белую вражескую армию. Всю свою жизнь мечтал о том, что родная его страна будет вот такой, как сейчас — могучей и великой. И на что ему была нужна богатая жизнь, другая, спокойная молодость, когда свои молодые боевые годы прошли у него хотя и трудно, но честно!
Гайдар захлопнул тетрадку. Попрощавшись с ребятами, он пошёл на обрыв над рекой, а оттуда в берёзовый лес против Сьянова. Гайдар любил ходить по этим местам и думать.
А мальчишки тем временем собрали свой совет. Сказка им понравилась, но Гайдару они решили устроить испытание.
Ночью возле кузницы долго слышался резкий звенящий звук, точно кто-то отбивал перед работой тяжёлую косу.
Рано утром, не дождавшись, когда Гайдар проснётся, Митя, Сашка и ещё один озорник, Кешка, как будто нечаянно уронили в сенях на пол медный рукомойник, толкнули ведро и сами заорали во весь голос.
С криком: «Где пожар?» — Гайдар выскочил на улицу.
Пожара не было. На почтительном расстоянии от ворот (как бы не хлестанул постоялец спросонья ремнём) ожидали его появления ребята.
— Понимаю, — сказал Гайдар, оглядевшись. — Я-то думал, что за гром, что за звон! А это, оказывается, у вас такой громкий будильник.
— Да, — сказал Сашка.
— Нет, — сказал Митя, — это не будильник, а мы сами.
— Камень мы нашли, — сказал Кешка. — Этот, волшебный. Горячий.
— Нашли! — сказали ребята и побыстрее отвернулись.
На горе возле дороги лежал большой обломок розового гранита.
— Вот, — сказал Митя и скромно отошёл в сторону, пропуская вперёд Гайдара, Сашку и Кешку.
— Остыл маленько, — сказал Сашка деловито и подальше отодвинул носком сапога валявшиеся возле камня угли. — Ещё тёплый.
Глубоко и неровно в гранит были врезаны слова:
«Кто разобьёт, тот помалодеет и жизнь начнёт другую...»
— Вот, — сказал Митя в отдалении. — Разбивайте и живите. Нам не жалко.
Гайдар медленно опустился возле камня на колени, снял и бросил на землю свою шапку-кубанку.
— Как же быть? — спросил он. — Ведь и у меня была жизнь... хорошая.
Казалось, что и вправду Гайдар не знает, что ему делать: молодеть или не молодеть.
Наступило долгое молчание.
И ребята не выдержали.
— Аркадий Петрович! — сказал Митя отчаянным шёпотом. — Милый Аркадий Петрович, не расстраивайтесь и не думайте! Мы всё наврали. Камень мы этот сами сюда прикатили.
— Всё на нём написали сами, — сказал Сашка.
— Понарошку, — сказал Кешка, утешая Гайдара. — Какое тут может быть волшебство! Вон — деревня, а вон — станция.
Гайдар поднял голову. Улыбка ещё не появилась на его плотно сжатых губах, только в глазах, из одного глаза в другой, как рассказывал после Сашка, прокатилось какое-то смешное колёсико.
Он наклонился над камнем.
— Да, конечно, — сказал он, — волшебник бы так не написал: «помалодеет». Они, волшебники, грамотные были. Пожалуй, что это действительно вы сами написали.
Вдруг он рассмеялся.
— Как это ты сказал? — спросил он у Кешки. — «Какое тут может быть волшебство! Вон — деревня, а вон — станция». Очень хорошо!
Он достал тетрадку и что-то долго-долго в неё записывал.
— Сказка теперь будет кончаться так, — сказал Гайдар. — «Был на той горе и я однажды. Что-то у меня была неспокойна совесть, плохое настроение. «А что, — думаю, — дай-ка я по камню стукну и начну жить сначала!»
Однако постоял, постоял и вовремя одумался.
«Э-э! — подумал я. — А что же, в самом деле, скажут, увидав меня помолодевшим, соседи?» «Вот, — скажут они, — идёт молодой дурак! Не сумел он, видно, одну жизнь прожить так, как надо, не разглядел своего счастья и теперь хочет то же начинать сначала».
Скрутил я тогда табачную цигарку. Прикурил, чтобы не тратить спичек, от горячего камня. И пошёл прочь — своей дорогой».

Обо всём этом рассказал мне Александр Васильевич Герасимов (бывший Сашка). Он же мне подарил старую ручку и перо № 86, которым была написана Гайдаром почти до самого конца сказка о горячем камне.

ИЛЬКА АРТЕМЬЕВ

Илька Артемьев жил в Клину на Большевистской улице, через дорогу от Гайдара. Они вместе, Илька и Аркадий Гайдар, ходили на клинский базар за голубями, котятами и крючками для рыбной ловли.
В один из воскресных дней они встретили на базаре мальчишку. Мальчишка продавал по дешёвке двух щенят — мохнатого жёлтого и серого гладкого. Гайдар купил мохнатого щенка — Жулика, но Илька не стал покупать серую Жучку и ушёл в дальний конец базара. Гайдар от нечего делать отправился за ним следом. Гайдару уже было весело жить на свете — под мышкой он держал мохнатого Жулика и разговаривал с ним обо всём понемногу.
Ильку Гайдар заметил в углу базара, возле воза с картошкой. На возу сидел паренёк в голубой рубашке и торговал картошкой, капустой и заодно голубями. Илька приценивался к пёстрым голубям, дул им под перья, гладил лапки и заглядывал в розовые раскрытые клювики.
Как Гайдар ни торопился, пробираясь через толпу, Илька купил последнюю пару голубей раньше, чем Гайдар подошел к возу. Гайдар успел только заметить, как Илька передал продавцу двадцать два рубля: семь трёшек и один рубль мелочью.
— Эх, Илька, Илька! — сказал Гайдар. — А я как раз очень хотел купить себе такого пёстрого голубя. Что же ты не подождал товарища? Может быть, ты мне уступишь вот этого хохлача с красной крапинкой на белом пере?
— Пятнадцать рублей, — сказал Илька мрачно.
— Я, наверно, тебя не понял, Илька, — сказал Гайдар тихо. — Ведь ты заплатил за голубей по одиннадцати рублей за штуку.
— Ну и что? — сказал Илька.
— Ничего, — сказал Гайдар, — но я не думал, что ты в свои молодые годы уже сделался маклаком и выжигой.
Гайдар запихнул Жулика за пазуху и пошёл между возами тихой походкой.
Целый день до вечера Гайдар был грустен, лежал в своём огороде, ел огурцы и репу и смотрел в синее небо.
Поздно вечером за забором раздался осторожный голос:
— Са-сед! Эй, са-сед, бери, что ли, пёстрого за одиннадцать. Не сердись, са-сед!
Гайдар выскочил на улицу.
Он вернулся домой с пёстрым голубем в руках, счастливый и довольный.
— Отдал! — сказал он. — Совесть замучила. Эх, ничего вы не понимаете, хорошие мои домашние люди! Завтра Илькино рождение, и я к нему пойду в гости.
Гайдар полез на чердак и посадил голубя в клетку.
На другой день Гайдар был в Москве. Он зашёл в редакцию «Пионерской правды», рассказал товарищам про случай с голубем и обещал написать про Ильку рассказ.
Дома он записал в тетрадку начало рассказа:
«Завтра Ильке Артемьеву должно было исполниться девять лет, и ещё с вечера он твёрдо решил с утра начать жизнь по-новому».
А до конца рассказ так и не дописал.
Скоро началась война.
Илька Артемьев уехал из Клина в Сибирь, а Гайдар стал собираться на фронт. Пёстрого голубя он выпустил на свободу.

ГОЛУБАЯ ЧАШКА

Вы все, конечно, знаете повесть Аркадия Гайдара «Голубая чашка». Речь там идёт о хорошей жизни и голубой чашке, которую в чулане разбили мыши. Из-за злых серых мышей досталось ни за что ни про что добрым людям... Ну, да рассказывать об этом долго не следует. «Голубую чашку» если вы и не читали, то прочитаете сами. Но голубых чашек в хозяйстве Гайдара было две, и вторую мы сами разбили, и о второй чашке Гайдар никому не рассказывал, и рассказывать о ней придётся мне.
Нам было по тридцать пять лет каждому, мне немного больше, Гайдару немного меньше, и мы играли в солдатики в комнате у Гайдара и пели весёлые солдатские песни.
Трудная и сложная обстановка складывалась на нашем фронте. На белую столовую клеёнку Гайдар налил холодного кофе, и кофейная лужа превратилась в непроходимое торфяное болото. Окопами полного профиля протянулись перед нами ленты от пишущей машинки, четыре напёрстка стали грозными бетонными дотами, из кусков пилёного сахара мы выстроили укреплённую каменную цитадель, и в ней засели мои зелёные оловянные снайперы.
Голубые солдаты Гайдара пошли в наступление. Артиллерийскую подготовку его полевые орудия провели неудачно. Две деревянные пушки могли стрелять только шариками из жёваной бумаги — гороху в доме не было, — и оловянные снайперы громко смеялись в своём сахарном укреплении над огневой немощью врага.
Худо приходилось Гайдару. Танки его не могли вовремя обойти вязкое кофейное болото, и голубые солдаты напрасно бежали в атаку следом за своими храбрыми барабанщиками.
Без промаха, на выбор, били оловянные зелёные снайперы по голубым мундирам, и скоро возле моего переднего края остался только один голубой солдат.
Тогда Гайдар решился на последнее средство. Из резерва своего главного командования вызвал он на усиление тяжёлую бомбардировочную авиацию, и скоро над сахарной цитаделью повис на нитке сверхдальний бомбардировщик «Гай-1939». Под крылья самолёта Гайдар хотел подвесить бомбу пострашнее, но обыкновенных бомб у него на аэродроме не оказалось. Из шкафа у своей жены взял тогда Гайдар большую голубую чашку — опытную торпеду самого последнего выпуска — и сначала привязал её к самолёту, а потом взял и обрезал нитку ножницами.
Даже я, главнокомандующий зелёных солдат, испугался, когда полетела вниз на стол из-под самого потолка голубая торпеда, потому что знал, что эту чашку жена Гайдара очень любила.
Страшно, со звоном ударилась чашка о стол и разлетелась вдребезги, усеяв осколками поле боя. Но нерушимо стояла на столе сахарная цитадель, только один напёрсточный дот отлетел на пол, и по-прежнему смеялись над врагом мои храбрые снайперы.
Тогда Гайдар сказал, что вынужден капитулировать, и признался, что война им проиграна.
Солдатиков он убрал в ящик, подобрал осколки и вытер с клеёнки кофейную лужу.
— Что же мы скажем людям? — сказал он. — Можно, конечно, выдумать, что и эту чашку разбили мыши. Но списывать у себя самого — самое никудышное занятие, и потому давай выкинем черепки на помойку и никому никогда об этой чашке говорить не будем.
Так мы и сделали. Но забыли посмотреть под стол, под скатерть, и там осталось донышко дорогой голубой чашки с двумя скрещёнными мечами на нём.
Жена Гайдара нашла донышко вечером и сказала нам просто и коротко, что полагается после окончания войны убирать с поля битвы мины и снаряды.
Большая правда была в её словах, но Гайдар ответил, что донышко это выбрасывать на помойку не надо.
Пусть оно стоит за стеклом в книжном шкафу и своими скрещёнными мечами напоминает нам о будущих грозных и больших боях.

ТРИ ТОВАРИЩА

Когда началась Великая Отечественная война, всем мальчишкам захотелось быть вместе.
Во Дворе школы мальчишки появились неведомо откуда, и за ними сразу прибежали учителя. Точно и не было летних каникул.
Хвастались маленькие мальчишки ужасно. У одного отец уехал на фронт капитаном, у другого — лейтенантом, у третьего — старшиной. Мальчишки тогда ещё не понимали, что не все отцы вернутся обратно. Ничего эти мальчишки на свете не боялись — ни танков, ни самолётов.
Их не пугали сигналы воздушной тревоги. Учителя никак не могли загнать в бомбоубежище отчаянных и неустрашимых пятиклассников.
Целыми днями они сидели, болтая ногами, на досках, наваленных возле школы. Они перестали играть в футбол, готовились бежать на фронт и говорили только о ручных гранатах, пистолетах-пулемётах и пикировщиках. Три таких товарища сидели во время воздушной тревоги на школьном заборе и пели песню «Мы красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ». Учительница русского языка Анна Саввишна напрасно уговаривала «кавалеристов» слезть с забора и спрятаться, как полагается, в щель.

— Гриша, — говорила она, — Петя, Иван Найдёнов! Сейчас же слезайте отсюда! Слышите вы меня или нет? По-русски я вам говорю!
Анна Саввишна говорила много, но мальчишки продолжали петь свою песню, когда на школьном дворе появился Аркадий Гайдар. Он жил неподалёку и пришёл посмотреть на своих читателей во время тревоги.
— Кто здесь поёт песни, когда надо тихо и грозно ждать врага? — спросил он. — Кто здесь орёт со страха?
— Мы не орём, — оскорблённо сказал Иван Найдёнов. — Мы поём храбрую песню. Мы никого не боимся.
— Храбрые люди в бою молчат, — сказал Аркадий Гайдар, — и спокойно делают своё дело.
— А какое наше дело? — спросил мальчик Петя. — Во-первых, сейчас каникулы. Во-вторых, война и тревога.
— Ваше дело сидеть в щели, — сказал Гайдар.
— Это трусость! — гордо сказал Иван Найдёнов. — Мы на это пойти не можем.
— Это военная хитрость, — сказал Гайдар. — Фашисты летят и думают убить как можно больше наших советских людей. А ты, и он, и он спрячетесь в щель, и фашисты окажутся в дураках и будут зря швырять свои поганые бомбы. Пока бомбы не падают рядом и нет раненых и убитых, ваше дело — смирно и тихо сидеть в укрытии.
— Ну, а если бомбы будут падать рядом? — спросил Петя.
— Это серьёзное дело, — сказал Гайдар. — Если бы упала рядом бомба, ты, конечно, заорал бы со страха.
— Нет, — сказал Иван Найдёнов.
— Заорал бы обязательно, — сказал Гайдар. — Другой и третий заорали бы, но кто-то заорал бы меньше. Потом, когда самолёты отгонят, вы, все мальчишки, соберётесь вместе и каждому захочется быть таким, который меньше всех орал, но уже поздно будет. Мой вам совет: старайтесь меньше орать.
Гайдар повернулся и пошёл потихоньку к своему дому.
— Куда пошли? — закричал Иван Найдёнов и спрыгнул с забора.
— Пойду спрячусь, — сказал Гайдар. — Я не хочу быть убитым раньше времени.
В этот раз фашистов не пропустили к городу. Но через три дня немецкая бомба упала рядом со школой и в щепки разнесла забор, на котором так недавно сидели храбрые «кавалеристы». Взрывная волна обломала во дворе ветви деревьев и выбила в школе стёкла.
Трёх товарищей Гайдар встретил незадолго до своего отъезда на фронт.
— Ну, кто кричал меньше? — спросил он, и ребята сконфуженно переглянулись.
— Мы кричали одинаково, — сказал Иван Найдёнов, и Петя и Гриша согласно кивнули головами. — Меньше всех кричал Колька Вараксин из четвёртого класса «Б». Он живёт рядом с паровозным депо и привык к грому и звону. Но вы не думайте: мы кричали и делали своё дело и втроём потушили зажигательную бомбу.
— Это хорошо, — сказал Гайдар, — это очень приятно слышать от товарищей перед дальней дорогой.

КЛЯТВА ГАЙДАРА

Всё было готово к отъезду Гайдара на фронт: штабные пропуска и другие документы, летнее обмундирование и запасные обоймы для пистолета. А сам Гайдар был задумчив, и совесть у него была неспокойна.
Ночью, во время воздушной тревоги, примчалась за Гайдаром в Большой Казённый переулок машина с синими маскировочными фарами и молчаливым шофёром.
В кабинете с опущенными шторами с любопытством оглядели Гайдара люди, сидевшие вокруг большого стола. Поскрипывали на Гайдаре новые ремни военного снаряжения, и большой револьвер в коричневой кобуре висел у него на боку.
За окнами гремели пушки. Глухо и тяжко содрогались стены. Но люди за столом, видно, ко многому привыкли и на этот надоедливый шум не обращали внимания.
— Здравствуйте, товарищ Гайдар, — сказал человек, сидящий в большом кресле, и Гайдар сразу узнал его седую командирскую голову. — Рад вас снова видеть в рядах Красной Армии. Жаль только... — он помолчал немного, — уезжать вам нельзя.
— Как — нельзя? — переспросил Гайдар, бледнея. — Было сто комиссий и десять постановлений.
— И всё-таки нельзя, — повторил человек.
— За мной не пропадёт, — сказал Гайдар, волнуясь, и шагнул вперёд. — Только две недели у меня будет дрожать подбородок, а потом я привыкну и напишу о войне настоящую правду.
— Я знаю, товарищ Гайдар, — ласково сказал человек в кресле. — Вы напишете. Но когда? Миллионы мальчишек и девчонок сейчас ищут своё место в этой великой битве. Как быть с пионерами-тимуровцами? Вы должны им сказать крепкое и верное слово.
— Я пишу для них, — сказал Гайдар неуверенно.
— Я знаю, — сказал человек в кресле. — Пишете. Но ещё не написали. А только за первые две недели войны из Москвы удрали на фронт четыреста мальчишек и пятнадцать девчонок. Это только те, которых поймали. На своих тимуровских вышках в прифронтовой полосе ребята встречают врага, не желая эвакуироваться, боясь оказаться трусами. И вот что из этого получается...
Он раскрыл большую папку, и Гайдар склонился над фотографиями.
Крыша и брёвна — всё было перевёрнуто на этом чердаке вверх дном, разбито и поломано. Зацепившись за расщеплённую оконную раму, висел обрывок флага с красной звездой посредине, и ничком лежал возле искалеченного штурвального колеса маленький мальчуган — очередной дежурный по тимуровскому штабу. Только один пионерский барабан чудом уцелел в углу, зажатый рухнувшими стропилами, и, казалось, палочки на нём ещё вздрагивают, выбивая тревожную, еле слышную барабанную дробь.
— Ну, товарищ Гайдар? — сказал человек в кресле, и Гайдар вытянулся и быстро обдёрнул свою военную гимнастёрку, что всегда у него было признаком крайнего волнения.
— Да, товарищ заместитель народного комиссара, — сказал он глухо. — Вы правы. Сейчас уезжать на фронт было бы с моей стороны дезертирством. Я и не уеду сейчас. Через несколько дней я закончу продолжение «Тимура и его команды».
— Как будет называться ваша работа? — спросили за столом.
— Я не знаю ещё, — сказал Гайдар. — Подождите немного... Мне трудно.
Да, писать в эти дни было очень трудно. Гайдар жил и работал точно во сне.
— Скажи мне что-нибудь, — говорила жена. — Ведь уезжаешь скоро... Увидимся ли, кто знает!
— Что мне сказать тебе? — говорил Гайдар медленно. — Вот я большой и чуть-чуть лысый...
И он шёл к письменному столу.
Когда Гайдар уходил из дому, жена перелистывала исписанные им страницы.
«Скоро уедет Гайдар, — думала она, — а полковник Александров вот здесь, в рукописи, на фронт уже уехал. Собрана и подтянута тимуровская дружина.
Решён вопрос о том, чтобы ребятам быть всем на своих местах в тылу, где много настоящего дела, а не бегать по фронтам, где действует грозный командирский приказ «гнать оттуда нашего брата по шее». Видно, что пишет Гайдар этот свой сценарий кровью отцовского и солдатского сердца, а конца сценария ещё нет, и какой он будет — неизвестно. Ищет, наверно, Гайдар своё верное последнее слово, а когда найдёт и где?
Может быть, как вчера, прибежит взволнованная соседка и скажет, что видела сегодня Аркадия Петровича в Мавзолее Ленина: стоял весь бледный и вытянутый, как по команде «смирно», и что-то про себя нашёптывал. Показалось ей и послышалось: говорил Гайдар Владимиру Ильичу, что «смотрит на него прямо-прямо», а больше она ничего разобрать не могла.

...В эти дни из Белоруссии и Смоленщины пришёл в Москву поезд с детьми-сиротами. Встречать этот поезд вместе с другими москвичами послали и нас с Гайдаром. На вокзале собралась огромная толпа. Много было тут слёз и проклятий фашистским палачам...
В стороне от других Гайдар остановился на перроне возле маленькой чёрненькой девочки. Девочке было на вид лет пять или шесть, глаза у неё были огромные и какие-то нестерпимо усталые. Она держала за ногу разбитую куклу, а под мышкой — каравай хлеба. Помню ещё, что косички у девочки были разные — одна длинная, другая короткая: волосы у неё обгорели на пожаре в Орше.
Гайдар поднял девочку на руки и усадил на большой тележке.
Тихий, в железнодорожной форме человек, сопровождавший поезд с ребятами до Москвы, подошёл ко мне.
— Скажите вашему товарищу, чтобы он зря не тревожил девочку, — сказал он. — У неё мать убили, на глазах...
Я подошёл ближе к Гайдару, собираясь выполнить поручение железнодорожника, но тут же понял, что ничего Гайдару говорить не надо.
— Подожди, кроха! — говорил он, гладя девочку по голове своей огромной рукой. — Я скоро поеду на фронт. Ты не плачь, не унывай. Я им такое покажу, что век будут помнить!
Много, наверное, раз обещали этой девчурке разные люди отомстить врагам за её маму! Но в голосе Гайдара была такая уверенность и правдивость, так подтверждались, верно, его суровые слова мягкой ласковостью большой руки, что девочка, может быть впервые после пережитого ею ужаса, подняла головёнку и посмотрела на человека.
— Их много, — сказала она и добавила, вздрогнув: — Все серые!
— Нас больше, — сказал Гайдар. — И все красные. Будет враг разбит и уничтожен. Видишь, какой я глупый! Я тебе говорю: не плачь, а ты и не плачешь. Посмотри мне в глаза... Я клянусь тебе, маленькая, честью старого командира...
Я отошёл от них.
А на другой день в Комитете по делам кинематографии Аркадий Гайдар читал свой сценарий.
Он читал долго. Вот уже на террасе дачи вокруг присланного дочке Жене полковником Александровым патефона собралась боевая тимуровская команда, и все поняли, что сейчас — всё, конец картины... Вот уже кружится поставленная Тимуром пластинка... и раздаётся голос полковника, голос отца и солдата:
— «Женя! Когда ты услышишь эти мои слова, я буду уже на фронте. Дочурка, начался бой, равного которому ещё на земле никогда не было... А может быть, больше никогда и не будет».
Медленно и торжественно читал Гайдар.
— «Если тебе будет трудно, не плачь, не хнычь, не унывай. Помни, что тем, которые бьются сейчас за счастье и славу нашей Родины, за всех её милых детей и за тебя, родную, ещё труднее, что своей кровью и жизнью они вырывают у врага победу. И враг будет разбит, разгромлен и уничтожен. Женя! Я смотрю тебе сейчас в глаза прямо-прямо...
Я клянусь тебе своей честью старого и седого командира, что ещё тогда, когда ты была совсем крошкой, этого врага мы уже знали, к смертному бою с ним готовились. Дали слово победить... И теперь своё слово мы выполним...»
Гайдар поднялся и читал стоя, правой рукой поправляя тяжёлую кобуру пистолета.
— «Поклянись же и ты, что ради всех нас там у себя... далеко... далеко... ты будешь жить честно, скромно, учиться хорошо, работать упорно, много. И тогда, вспоминая тебя, даже в самых тяжёлых боях я буду счастлив, горд и спокоен...»
Кончилось чтение. Взволнованные сидели слушатели. Картину единогласно решили назвать «Клятвой Тимура», потому что каждый пионер должен был повторить это последнее командирское слово и откликнуться на него делом.
Медленно стали расходиться по домам, в который раз говоря о том, какой талантливый человек Гайдар и как здорово получилась у него торжественная клятва полковника Александрова.
А как она получилась — люди не задумывались.
Только старуха соседка, видевшая, как «прямо-прямо» смотрел Гайдар на спящего в гробу Ленина, да те, кто слышал разговор Гайдара с девочкой-беженкой, знали о том, чья это клятва на самом деле. Догадался об этом и художник Адриан Ермолаев. Он первым тогда иллюстрировал гайдаровский сценарий для печати и нарисовал полковника Александрова очень похожим на Гайдара.

ГАЙДАР И ЗОЯ

В лесу инженеры и рабочие построили два красивых дома. Лес они огородили забором, и лес стал называться парком. В домах разместился большой санаторий, в котором люди лечились и отдыхали. Гайдар зимой здесь ходил на лыжах, катался на коньках, играл в снежки и читал хорошие книги.
Однажды он лепил в парке снежную бабу и вдруг услышал скрип снега под чьими-то лёгкими, осторожными шагами. Шаги затихли невдалеке, словно повисли в воздухе.
— Кто бы это мог быть? — вслух подумал Гайдар и обернулся.
Девушка-девочка в коричневой, отороченной мехом шубке стояла под большой старой берёзой. Светило солнце. Неслышно падали хлопья снега с деревьев.
— Это снежная королева, — сказал Гайдар, показывая на белую страшную бабу. — Правда, она очень красивая? Вы знаете что-нибудь о снежных королевах?
— Я вас знаю, — сказала девушка. — Вы писатель Аркадий Гайдар. Я знаю все ваши книги.
— Я тоже вас знаю, — сказал Гайдар. — Вы учитесь в девятом или десятом классе. И я тоже знаю все ваши книги: алгебру Киселёва, физику Соколова и тригонометрию Рыбкина.
— Всё правда! — засмеялась девушка. — Я учусь в девятом классе. Меня зовут Зоей. Вот идёт моя мама.
В саду зазвонил колокол, сзывая народ к обеду.
На другой день утром Гайдар захватил коньки и вышел в парк. Зою он встретил на катке, они долго катались вместе, и Зоя весело смеялась над неуклюжим уменьем Гайдара. Он давно не катался на коньках и учился кататься заново.
А когда опять зазвонил колокол, Зоя совсем по-ребячьи тихо спросила Гайдара:
— Аркадий Петрович! Что такое счастье? Только, пожалуйста, не отвечайте мне, как Чуку и Геку: счастье, мол, каждый понимает по-своему. Ведь есть же у людей одно, большое, настоящее общее счастье?
Гайдар задумался.
— Есть, конечно, такое счастье, — сказал он. — Ради него живут и умирают настоящие люди. Только такое счастье на всей земле наступит ещё не скоро.
— А мне и не надо скоро, — сказала Зоя. — Только бы наступило.
Через несколько дней она уехала, и Гайдар попрощался с ней у калитки.
— Улетают лётчики, — сказал он и пошёл по тропинке к дому.
Прошло полгода. Началась война на нашей земле.
Гайдар шёл по улице Горького, большой и красивый в своей новой военной форме. Дворники закладывали мешками с песком зеркальные витрины магазинов. Москва становилась прифронтовым городом.
Чья-то рука взяла Гайдара за рукав гимнастёрки осторожно и ласково.
— Здравствуйте, Аркадий Петрович!
Гайдар остановился. Перед ним стояла Зоя.
— Лётчики прилетели, — сказал он. — Наши хорошие лётчики.
Он взял Зою за руку, и они пошли вниз, к Охотному ряду.
Солдаты, командиры и пионеры отдавали честь Гайдару, и он здоровался с ними с весёлой улыбкой, радуясь каждой такой встрече.
— Уезжаете? — спросила Зоя.
— Уезжаю, — сказал Гайдар. — Завтра.
— Я тоже, — сказала Зоя. — Только ещё не скоро. Но я решила твёрдо.
И вдруг, как тогда в парке, она посмотрела на Гайдара совсем по-ребячьи, как смотрят ученицы первых классов на старого любимого учителя.
— Аркадий Петрович! — сказала она. — Умереть за большое человеческое счастье не жалко?
— Не жалко, — сказал Гайдар. — Но лучше давайте жить долго-долго.
— Сто лет! — сказала Зоя. — Спасибо вам, Аркадий Петрович!
Она крепко пожала Гайдару руку и побежала вниз по улице за подходившим к остановке троллейбусом.
А Гайдар свернул направо и пошёл за своими документами в Генеральный штаб Красной Армии.
Вот и всё, что мы знаем о дружбе Аркадия Гайдара и Зои Космодемьянской.
Удивительно и хорошо, что они встретились.

ИВАН ДА МАРЬЯ

Аркадий Гайдар вернулся в Москву с Юго-Западного фронта. Много было встреч и разговоров. Всем хотелось в те дни лишний раз повидать друга — Гайдар торопился обратно.
Не помню теперь, зачем и к кому мы поехали с Гайдаром и белорусским народным поэтом Янкой Купалой в Переделкино. Помню только, что этот посёлок был неприветлив и пуст и в лесу, чуть ли не у каждого дерева, неподвижно стояли зенитные пушки... Как только наша машина вырвалась из города на Можайское шоссе, сразу почувствовалась близость фронта. Неистово гудя, обгоняли нас тяжёлые грузовые машины с мотопехотой, на переездах стояли с флажками регулировщики-красноармейцы, а когда шоссе прижималось близко к линии железной дороги, становились видны укрытые брезентами танки и орудия на платформах воинских эшелонов.
Мои спутники жадно всматривались в этот суровый пейзаж военного тыла. Вот Купала улыбнулся и кивнул головой девушке-шофёру обмазанного глиной фронтового «ЗИСа», что, обгоняя, поравнялась с нами и метров пятьдесят вела свою машину крыло в крыло с нашей. Вот Гайдар нахмурился и отвернулся в сторону: вдоль шоссе гнали на восток стада изведавших горе войны не то смоленских, не то ржевских коров и овец. Вот он привстал с сиденья, завидев что-то вдали на дороге.
Шофёр Артёмик затормозил машину.
На краю канавы сидела молодая женщина. Бледное красивое её лицо было покрыто дорожной пылью. На коленях у неё лежали вороха поздних летних цветов — белые ромашки, жёлтые головки одуванчиков, мохнатые иван-да-марьи. А в поле, в стороне от дороги, в сотне шагов от нас, копошились двое маленьких ребятишек — мальчик и девочка. Собирая цветы, они наклонялись низко, к самой земле, и снова выпрямлялись, каждый раз поворачиваясь в сторону дороги, и тревожно глядели, здесь ли мать, не ушла ли.

Когда мы остановились рядом, мальчуган приподнял с земли охапку цветов, побежал к шоссе, высыпал неумело сорванные цветы в подол матери и только потом поднял на нас свои голубые глазёнки. Девочка подошла и встала поодаль.
Купала и Гайдар вышли из автомобиля.
— От фашистов уходите? — спросил Купала.
— От фашистов, — сказала женщина.
— Пешком?
— Нет, зачем пешком! Везли нас добрые люди, да машина сломалась...
— Издалека?
— Смоленские мы, — ответила она, перебирая цветы.
— Земляки, — сказал Купала. — Соседи.
— Я тебе жука, мамка, принёс, — сказал мальчуган, разжимая кулак. — Золотой жук, синий. Ленка божью коровку поймала да выпустила, а я принёс...
— Спасибо...
— Далеко ли бои от вас? — спросил Купала.
— У нас они в деревне, — сказала женщина, тихо обрывая жёлтые лепестки.
Рядом с ней лежали мохнатые стебли. Мы заметили, что она машинальными, словно слепыми движениями отбирала в груде растений сине-жёлтые одинаковые цветы, аккуратно обрывала на них только жёлтые лепестки и оставляла синие.
— Злобствует варвар? — спросил Артёмик.
— Злобствует, — ответила женщина. Она подняла вверх стебель, на котором оставались только редкие синие цветы. — Видишь вот. Жили Иван да Марья, никого не трогали, а Ивана нет, одна Марья осталась.
— Убили? — спросил Артёмик.
— Штыком закололи, — сказала женщина. — За что? Он у меня тихий был, хворый, его и в армию не взяли... Поглядел не так — показалось проклятым. А уж как на них глядеть? Витьке моему пять годов, а и то посмотрели бы, как на них косился — того и гляди, кинется. Ночью я ушла с ребятами. Одна-то, может быть, и осталась бы — нашлось бы и мне дело, — с глухой ненавистью сказала она, — а с ребятишками не одолела себя. Куда я их в лесу дену? Малы они партизанить. Им жить надо!
— Надо, — сказал Гайдар, — им надо жить.
Янка Купала полез в кабину, долго шуршал бумагой и наконец вытащил оттуда два белых хлеба, круг колбасы и кусок масла:
— Ешьте. До Москвы доберётесь... — И он сунул женщине в руку ещё и деньги.
— Зачем вы? — сказала женщина. — Зря вы, ей-богу, — недалеко осталось, а народ кругом сильно добрый: пока шли и ехали, кормили нас и у себя оставляли...
Зелёный грузовик, мчавшийся навстречу со стороны Можайска к Москве, с шипением затормозил возле нас.
— Что стоите? Авария, что ли? — спросил шофёр, высовываясь из кабины.
— Точно, — ответил Артёмик. — Таких, брат, аварий теперь на нашей земле хватает. Возьмёшь, что ли, её с ребятами до города?
— Отчего же не взять, — ответил шофёр грузовика. — Полезай, сестрица, в кузов. Бери палатку — ребят укроешь.
— Прощайте, добрые люди, — сказала женщина. — Побьют ведь их, правда?
— Большей правды и на свете нет, — ответил Купала.
А Гайдар всю дорогу молчал. В лесу, когда машина, свернув с магистрали, пошла неудобным горбатым просёлком, я не выдержал.
— Что ж ты молчишь! — сказал я возмущённо. — Говори!
— Я боюсь закричать, — сказал он шёпотом. — Не надо со мной разговаривать. Нарочно такого не придумаешь с цветками. Эх, Марья!
Когда стали приходить с фронта первые письма о Гайдаре и о его боевых делах, мы узнали, что наш добродушный, весёлый товарищ оказался жестоким и беспощадным к врагам. Был такой случай.
В бою у лесопильного завода, возле села Леплявы, Гайдар сидел за пулемётом. Партизаны отбили атаки врага. Не оглядываясь, побежали назад фашисты, как побитые псы, торопясь добраться до ближнего перелеска. Не многим удалось уйти.
Ещё во времена гражданской войны Гайдар считался отличным пулемётчиком. Он расстреливал бегущих расчётливо, как на полигоне; фашисты падали, ползли, кричали, а голубые глаза Гайдара оставались холодными и прозрачными, как льдинки.
Лейтенант Абрамов так и написал после гибели Гайдара: «Мы отомстим за него так, как умел мстить сам товарищ Гайдар, и это будет крепкая месть».
Я много думал о Гайдаре-мстителе.
Мне вспомнилась дорога со Смоленщины, ржевские голодные коровёнки, оборванные лепестки цветков иван-да-марьи и закушенные до крови губы Гайдара.
И я понял, как был страшен в своём справедливом гневе этот большой добрый человек.

КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА

Фотограф пришёл в редакцию рано утром. Ему сказали, что на фронт он поедет вместе с Гайдаром.
В Центральном Комитете комсомола секретарь ЦК пожелал отъезжавшим счастливого пути и благополучного возвращения.
— Помните, товарищи, — сказал он, — народ должен знать, как ведёт себя на войне наша молодёжь. Пишите и снимайте правду войны. Комсомольскую правду, — добавил он, и все улыбнулись, потому что газета, пославшая Гайдара и фотографа на фронт, так и называлась: «Комсомольская правда».
Поезд отходил ночью.
Девушка-проводница, посвечивая синим фонариком, проверяла билеты и документы.
— Темно, ничего не видно, — сказала она. — Чуть что, кричите мне: «Настенька!»
— Слушаюсь, товарищ командир, — серьёзно ответил Гайдар.
Утром он проснулся рано, встал и подошёл к окну. Поезд шёл тихо. За окном стояли деревья с короткими голыми сучьями, а под насыпью лежали разбитые вагоны.
— Не смотрите, — сказала Настенька, — не расстраивайтесь.
Она стояла в дверях, маленькая-маленькая, с комсомольским значком на гимнастёрке, с длинной метёлкой под мышкой, и, стараясь не уронить метлу, заплетала тонкие косички, выскочившие из-под форменного берета.
Косички ускользали из рук, метёлка падала, и Настенька сердилась.
Вагон был дачный, просторный, с маленькими жёсткими диванами. Пассажиры спали сидя, прислонившись друг к другу. В углу, охватив руками костыли, сидел раненый красноармеец. Рядом с ним на лавке похрапывали двое ребятишек. Женщина, закутанная чёрным платком, очевидно мать ребят, сидела на чемодане.
Гайдар сел на своё место.
Медленно тянулось утро. Внутри вагона было тепло и тихо.
Поезд подходил к Сухиничам. Стали уже видны ближние строения города. Колёса погромыхивали на стрелках, и покачивались медленно идущие вагоны.
Путевая сторожиха стояла на переезде, и жёлто-зелёный флажок в её руках лениво шевелился на ветру.
И вдруг издалека, заглушая стук колёс и говор людей, донеслось прерывистое гудение воздушной тревоги.
Глядя в окно, Гайдар заметил, как вздрогнула сторожиха. Флажок полетел в сторону. Она подхватила с земли ребёнка, копошившегося у её ног, и, крепко прижав его к груди, развернула над головой красный флаг — грозный сигнал бедствия.
Рядом с Гайдаром щёлкнул аппарат, и Гайдар повернулся. Фотограф медленно опустил «лейку». Он сделал снимок.

...Слева, низко, над самой землёй, шли навстречу поезду два серых самолёта с чёрными крестами на крыльях.
Бомбы легли слева от вагонов. Поезд резко качнулся вправо.
Грохот взрывов, лязг буферов, треск дерева — всё слилось в один скрежещущий звук.
С криком люди кинулись к дверям. Ещё немного — и они сгрудились бы, давя друг друга в проходах...
Машинист затормозил, поезд пошёл медленно, останавливаясь. И Гайдар увидел в окно, как на крутом вираже самолёты снова заходят для атаки.
Настенька как будто выросла.
— Ну, кто здесь не потерял голову? — громко сказала она своим высоким, тонким голосом. — Товарищи, помогите, откройте окна. Выскакивайте налево, граждане, там глубже канава. Детей передавайте в окна... Брось мешок, чудачка, бери ребёнка...
Гайдар давно стоял рядом с ней, расчищая проход. Когда он обернулся, Настеньки не было. С двумя детьми на руках она уже бежала вдоль насыпи.

— Вот здесь ложитесь и не сметь шевелиться! — услышал Гайдар. — Лежать носами вниз, не поворачиваться! Нос высунешь — фашист отстрелит.
Во второй раз бомбы легли справа. Гайдар еле-еле успел ухватить Настеньку за руки, когда она карабкалась обратно в вагон.
Поезд затрясся, сцепление лопнуло.
Самолёты вернулись снова. Обозлённые неудачной бомбёжкой, фашистские лётчики теперь прошивали поезд пулемётной строчкой.
Вагон опустел. Когда пулемётная очередь полоснула по стенам, Настенька вела к выходу последнего пассажира.
У самого тамбура Настенька ахнула: пуля пробила ей левую руку. Кровь хлынула по рукаву, рука повисла.
— Скорей! — говорила Настенька, когда ей перевязывали рану. — Скорей — слышите!.. Клава! — кричала она соседке-проводнице. — Все целы? У тебя, говорю, целы?
— Це-лы! Це-лы! — отозвалась где-то в поле подруга.
И вдруг радостный крик раздался вдоль состава. От Сухиничей, быстро настигая фашистские самолёты, нёсся курносый маленький истребитель. Фашистские лётчики торопливо отворачивали в сторону и уходили, низко прижимаясь к земле. Весело загудел паровоз, сзывая обратно пассажиров.
Настенька, с удивлением поглядывая на раненую руку, медленно обошла вагон и пересчитала людей.
— Целы носы? — спросила она у ребят и заботливо укрыла их своим единственным на весь вагон «служебным» одеялом. — Спите, родные!
Раненый красноармеец, гремя костылями, прошёл по вагону и задержался около ребятишек.
— Маленькая птица, — сказал красноармеец, глядя на Настеньку, — а цыплятам тепло. Хорошо, товарищ, управляешь движением! Начальство медали не даст — свою пришлю.
Главный кондуктор засвистел машинисту: пора! — и скоро раздался протяжный гудок отправления.
Здоровой правой рукой Настенька вынула из чехла зелёный флаг. Закачались флажки и у других вагонов. Поезд тронулся. Гайдар вернулся в свой угол.
— Тсс! — сказал он, поднимая палец. — Без шума, товарищи. Подите поскорей и снимите её.
— Настеньку? — спросил фотограф.
— Комсомольскую правду, — ответил Гайдар.
Сопровождаемый соседями, с заряженной «лейкой» в руках, фотограф вошёл в служебное отделение вагона. Ставшая опять маленькой-маленькой, Настенька сидела на лавке и горько плакала.
— Настенька! — сказал фотограф умоляющим голосом. — Вы — героиня, и мне надо вас снять для газеты. Ради бога, успокойтесь!
— Конечно, — рыдая, проговорила девушка, — вам хорошо говорить, а мне больно, мне руку жалко! Не буду я успокаиваться!..
— Снимайте! — нетерпеливо сказал Гайдар. — Снимайте скорее!
— Плёнка не очень сильная, а свет слабоват, — сказал фотограф. — Подождите, я сделаю ещё один снимок.
Он снял плачущую Настеньку, ушёл и долго возился, перезаряжая аппарат.
Наконец всё было готово. Фотограф на цыпочках отправился опять к Настеньке.
Настенька не плакала. Она глядела в окно и пила с Гайдаром чай. Каким-то чудом, одной рукой, она сумела туго-натуго заплести косы и надела чистый белый воротничок.
Фотограф в недоумении остановился в дверях.
— Снимайте, — сказал Гайдар, улыбаясь. — Ничего не поделаешь.
Такова история двух знаменитых портретов Настеньки Волковой, знатного человека на Юго-Западной железной дороге.
Очерк «Как мы нашли комсомольскую правду», судя по письмам Гайдара, был им послан с фронта в редакцию. Напечатан он не был — видно, затерялся на трудном военном пути.

ДЕВЯНОСТО ПЕРВЫЙ

Миновав Триполье, машина свернула в сторону. Гайдар, расстелив на коленях карту, сидел рядом с шофёром. Он уже воевал здесь, на Киевщине, и лучше других знал эти места.
— Вот здесь, — говорил он, показывая на заросший крапивой буерак, — они у нас замучили трёх курсантов.
— Фашисты? — спрашивает шофёр Ваня.
— Гайдамаки, — сказал Гайдар. — Это было ещё в гражданскую войну. Петлюровцы... Давай направо...
Машина послушно сворачивала на просёлок.
— Вот здесь, — говорил Гайдар, — они у нас убили комиссара...
— Гайдамаки? — спрашивал Ваня.
— Нет, — отвечал Гайдар, — немцы. Оккупанты генерала Галлера. Они тогда тоже погуляли по Украине и еле унесли ноги... Давай налево...
— А вот здесь, — через полчаса говорил он радостно, — меня стукнули прикладом по башке. Вот на этой самой поляне. Но зато и мы им наклали по первое число.
— Немцам? — спрашивал Ваня.
— Да нет же, — говорил Гайдар. — Каким немцам! Атаману Зелёному и его банде... Давай прямо, дружок, и подбавь газу. Дело идёт к вечеру, а худо сейчас ночью в этих местах.
Солнце садилось. Удивительно чистым, прозрачно-жёлтым светом были озарены поля и перелески.
— Не верится, что здесь она, под Киевом, вражья сила, — сказал Ваня. — Тихо...
Гайдар, будто не слыша, склонился над картой.
— Триста шестой полк остановился левей, — бормотал он. — Здесь должны быть речка и мост... Тишине не верь...
Когда полуторка вырвалась к переезду, они ещё успели увидеть мирный пейзаж украинского села.
Река, густо заросшая камышом, протекала внизу. На той стороне, на горе, стояли дома.
Над крайней белой хатой поднимался тихий дымок. Над синими от вечернего солнца камышами, почти касаясь их крыльями, плыл белый ястреб.
Тревожно и самозабвенно скликала к себе под крыло поздний выводок утка-крякуша.
Вдруг в какую-то долю секунды всё изменилось.
От старого тополя на дорогу прыгнул солдат с красной повязкой на рукаве и крикнул шофёру что-то отчаянное.
Воем и громом ударили сзади тяжёлые миномёты. Белая хатка на краю села окуталась пылью и покосилась набок. По камышам прошли неровные тёмные волны — там, внизу, куда-то двинулись, побежали люди. Ястреб крутой спиралью ушёл в небо.
На склоне горы разорвался снаряд. Брошенная на дороге бричка вдруг встала на дыбы, как живая. Одно её колесо сорвалось с оси и покатилось, прыгая на выбоинах, вниз, к воде.
Мирные белые хатки злобно огрызнулись лаем пулемётов и короткими пушечными ударами. Внизу, на реке, поднялись и осыпались брызгами водяные столбы.
Шофёр резко затормозил машину и на тихом заднем ходу спустил её правым боком в кювет.
Сложив карту и бережно спрятав её в полевую сумку. Гайдар неторопливо вылез из кабины. Из кузова выскакивали товарищи. Сбоку, канавой, бежал к машине лейтенант с красными кубиками в петлицах.
— Приехали! — сказал шофёр. — Боялись опоздать к началу. Милости просим.
— Не ворчи, Иван, — сказал Гайдар. — Возьми лучше лопату да засыпь землёй колёса. Резина — вещь деликатная, и взять её негде. Разорвётся поблизости мина — и придётся тебе везти нас на горбу.
Подбежавший лейтенант проверил документы прибывших и проводил корреспондентов в блиндаж командира полка.
Невысокий, плотный майор встретил их на пороге, разочарованно качая седой головой. Целый день он ждал пополнения, обрадовался было появившейся машине, а теперь, видно, не знал, что делать. Приехали, да не те.
— Не вовремя прибыли, — сказал он. — Пять минут назад я начал наступление, но будем говорить прямо — вынужденное. По этой дороге ещё отходят на Киев наши части... Фашисты её перехватили. С дороги мы их сбросили. Они закрепились в селе. Оставлять их там нельзя — вгрызутся в землю, подтянут резервы, и тогда дорога пропала. Батарея миномётов и две пушки нас поддерживают отсюда... — Он махнул рукой куда-то вдаль. — Батальон капитана Прудникова занял исходное положение для атаки... Вот и всё... Глядите, устраивайтесь. Интересного немного...
Корреспонденты начали «устраиваться». Фотограф отправился на наблюдательный пункт миномётчиков, двое товарищей ушли на огневые позиции артиллеристов...
— Ну, а вы куда? — спросил командир полка, оставшись в блиндаже с Гайдаром. — Останетесь здесь?
— С вашего разрешения, товарищ майор, — сказал Гайдар, — я хотел бы пройти в батальон капитана Прудникова.
— Прудникова? — удивился майор. — Я же вам сказал, что Прудников изготовился для атаки. Он идёт в первом эшелоне.
— Вот-вот! — обрадованно сказал Гайдар. — Это хорошо, что в первом... Времени у нас немного.
— Я ведь вас знаю, товарищ Гайдар, — вдруг неожиданно мягко и ласково сказал командир полка. — Дочка моя очень вас любит. Книжки вы хорошие пишете. Писатель вы отличный. А у нас война идёт, товарищ Гайдар. Жестокая война. В батальоне капитана Прудникова, — он особенно тщательно выговорил слова «в батальоне», — осталось всего-навсего девяносто человек. Может получиться, что Прудников не останется на командном пункте и пойдёт в атаку с бойцами. Даже наверное будет так.
Гайдар молчал.
В это время зажужжал полевой телефон.
— Капитан Прудников на проводе, — сказал связист. — Просит срочно.
Командир полка взял трубку и ещё раз взглянул на Гайдара. Гайдар спокойно стоял у двери.
— Здравствуй, капитан, — сказал командир полка. — Готов? По темноте жди ракету. Людей нет. Вот писатель к тебе идёт... Говорю — писатель... Зачем он тебе нужен, не знаю. Говорит, что ты ему нужен... Будь здоров...
Батальон стоял у реки.
Гайдар, сопровождаемый связным Охрименко, ползком, по канаве, спустился вниз. Когда руки его по локоть ушли в мокрую тину и над головой зашумели камыши, он услышал негромкое:
— Вставайте!
Черноусый красноармеец стоял рядом по колени в воде. Гайдар встал.
— Камыш прикрывает, немцу не видать, — сказал черноусый. — А по берегу мы насыпь сделали... Это, значит, вы и есть писатель? — спросил он.
— Я, — ответил Гайдар.
— Неподходящее для письма место, — с усмешкой сказал красноармеец. — Ни тебе столика, ни письменных принадлежностей. Капитан приказал, — добавил он, помолчав, — чтобы вы зря по камышам не бродили и при нас оставались, во второй роте. Сам он вперёд пойдёт. Все идут: и штаб и разведка. Тяжёлая будет ночка! — вздохнул он.

Батальон поднялся по ракете в десять вечера. Поднялся... и под шквальным огнём противника лёг. Снова поднялся и снова лёг.
...На самой горе у домов батальон встал в шестой раз.
Капитан Прудников очнулся, с трудом пытаясь отличить неподвижные звёзды от ливня трассирующих пуль над головой.
Несколько позже он понял, что голова его болтается на чьём-то широком чужом плече. Он открыл глаза и вдруг увидел круглое незнакомое лицо.
«Кто это?» — подумал он, хватаясь за кобуру.
— Куда тащишь? — закричал он. — Стой — застрелю!
— Можно остановиться, капитан, уже добрались, — добродушно ответил незнакомец. — Вот здесь за хатой полежите — отойдёте... Контузило вас. А стрелять не надо. И без вас стреляют.
Он прислонил капитана к стене той самой крайней покосившейся хатки, которую видел ещё с дороги, и исчез в ночи.
На рассвете захватчиков выбили из деревни. Они пытались закрепиться на обратном склоне горы, но и оттуда были сброшены в поле. В дело вступили фланговые пулемёты засад. Бой заканчивался.
Первым прибежал на командный пункт полка корреспондент фронтовой газеты.
— Где писатель? — спросил он. — Где Гайдар?
— Гайдар ушёл с первым батальоном, — мрачно сказал командир полка.
— И не вернулся? — ахнул корреспондент.
У него в кармане уже лежало начало очерка для газеты. Эпиграфом он взял гордые слова из баллады Николая Тихонова: «Одиннадцать раз в атаку ходил отчаянный батальон».
С наблюдательного пункта он видел эту атаку и понимал, что вернуться из неё не просто.
— Позвольте! — сказал он. — Но ведь это же Гайдар! С нас в штабе фронта голову снимут, если его потеряем.
Он встал у входа в блиндаж. У каждого, кто проходил мимо, он спрашивал одно и то же:
— Где писатель? Где Гайдар? Такой большой, широкий, с орденом?..
Молоденький лейтенант сказал: «Я видел его на огородах, когда рассвело. Он подарил мне зелёные кубики и сказал, что здесь война, а не малинник, а мои новые красные взял на память».
Медсестра сказала: «Это, наверное, он вытащил из боя контуженного капитана. Но капитана сейчас тоже нет: он отлежался и пошёл к своим бойцам».
Связной Охрименко сказал: «Бачив я цього письменника ще пид горою. Дуже ругався и сыдив за второго номера пулэмета».
Командир полка сказал: «Тише!», взял трубку и стал слушать.
— Пойдёмте, — сказал он после паузы. — Первый батальон выходит из боя...
Двое бойцов под руки вели капитана Прудникова. Он шёл хромая, чертыхаясь, то и дело хватаясь рукой за голову.
Он стал на самой дороге, возле разбитой брички, и никуда не пожелал больше идти.
— Считай, — сказал он ординарцу. — Всех считай!
Сначала вынесли мёртвых. На горе, у дороги, для погибших героев выкопали просторную братскую могилу. Долго стояли возле неё командиры с непокрытыми головами.
На плащ-палатках, на камышовых матах бережно пронесли бойцы и санитары тяжело раненных товарищей, а потом уже пошли вперемешку легко раненные и здоровые, уцелевшие солдаты, и шли до тех пор, пока не сказал ординарец командиру: «Всё! Девяносто...»
Тогда из-за белых, опалённых огнём пожара домов вышел ещё один солдат. Гимнастёрка на нём висела клочьями, зелёные когда-то штаны стали чёрными от грязи и копоти. В руках он держал трофейный немецкий автомат, и видно было, что он заплатил настоящую цену за это редкое по тем временам оружие. Широко и грузно ставя ноги, он спускался с горы, не замечая, что добрая сотня глаз следит за каждым его движением.
— Девяносто первый, — сказал капитан Прудников и шагнул навстречу, забывая про боль.
— Писатель! — сказал командир полка. — Есть о чём и мне написать дочке.
— О це людына! — сказал Охрименко.
А Гайдар как ни в чем не бывало, даже как будто чего-то стесняясь, подходил всё ближе и ближе.
Вот он крепко пожал руку Прудникову и товарищам, командиру полка и связному Охрименко.
Так же как все, он снял фуражку и в безмолвии остановился у свежей могилы.
А потом сел на сломанную бричку, оглядел гору, дорогу, небо и, вдруг улыбнувшись, сказал:
— Ласточки летают высоко. Завтра будет хороший и ясный день.

РАССКАЗ О СМЕЛОМ ВСАДНИКЕ

Аркадий Гайдар написал «Военную тайну» и, как всегда закончив новую книгу, уехал из Москвы. В ноябре 1934 года в Ростове-на-Дону он читал повесть библиотекарям и ребятам. Книга получилась большая, сразу в один вечер прочитать её было невозможно.
Гайдар читал по рукописи — книга ещё не вышла в свет, — читал отрывками: в школах, в библиотеках, во Дворце культуры Ростовского завода сельскохозяйственных машин.
И одни ребята слышали только начало повести, другие — середину, а третьи — конец.
Во Дворце пионеров перед отъездом из Ростова Гайдар нечаянно попал на диспут. Спорили мальчишки и девчонки. И так как повесть они всю целиком не читали, то и спорили зря и без толку.
— Кто главный? — закричали они, увидев Гайдара. — Вожатая Натка? Владик Дашевский? Инженер Сергей? Маленький Алька? Или, может быть, октябрёнок Карасиков?
— Лётчики летят по синему небу! Пароходы плывут по зелёному морю! — ответил Гайдар. — У каждого человека своя дорога. А кто из героев главный, я и сам не знаю.
Маленькие читатели, которые слушали конец повести, закричали все вместе и сразу:
— Алька! Главный — Алька!
— Нет! — закричали пионеры завода «Сельмаш», слушавшие начало. — Главная — Натка! Шегалова! Натка!
Так они спорили минуты две или три, пока звеньевой Витя Зарайский не вскочил на стул, чтобы быть выше и заметнее, не поднял руку и не попросил слова.
— Натка очень хорошая и Владик хороший, — сказал он. — Но ведь книга кончилась, и все они остались живы и здоровы. А вот Алька один за всех умер.
Девочки заморгали глазами, и самые горластые мальчишки с «Сельмаша» замолчали. И одна из девочек, маленькая Валя Колесниченко, та самая, что кричала громче всех о том, что нет на свете человека главней Натки Шегаловой, вышла вперёд.
— Я не знала, что Алька умер... — сказала она тихо, поправляя на груди пионерский галстук. — Как же так, Аркадий Петрович? Почему он умер?
— Его убили враги! — крикнул Витя Зарайский.
— А я не знала, — сказала Валя. — Я об этом не слышала. Мы спорим не о том. Так нельзя.
Спорили они действительно не о том.
Да, все хорошие люди в книге оставались живы и здоровы. Только самый лучший, самый смелый маленький, шестилетний мальчишка Алька, «всадник первого октябрятского отряда имени мировой революции», навсегда закрыл глаза на последних страницах повести.
Весёлая книга поначалу стала суровой и печальной.
— Так нельзя! — повторила Валя.
И Гайдар понял, что так уезжать действительно невозможно. Нелегко дождаться ребятам, когда книга выйдет из печати. Он положил рукопись на стол.
— Книга остаётся пока у вас, — сказал он. — Прочтите её друг другу. Потом поговорим: можно или нельзя. А главные герои в книжке, по-моему, Красная Армия и Советская власть.
В начале 1935 года Гайдар уехал работать из Москвы в Арзамас, в город, где он когда-то рос и учился. Туда ему переслали письма ростовских пионеров. Митя Белых, Витя Зарайский, Валя Колесниченко и двадцать два их товарища писали Гайдару. Они прочли его рукопись друг другу вслух, всю до конца.
5 марта 1935 года Аркадий Гайдар написал им ответ:

«Дорогие ребята!
Мне из Москвы переслали ваши письма и отзывы на мою повесть «Военная тайна».
Конечно, я был очень обрадован. Повесть выйдет отдельной книгой недели через две. Я уже распорядился, чтобы тотчас же несколько экземпляров были высланы в Ростов — библиотекам и на «Сельмаш».
Прочтите, обсудите и тогда напишите ещё. Одно дело, когда такую совсем не маленькую повесть вам читали вслух по частям, и совсем другое, когда каждый прочтёт её сам.
Я отвечаю вам на главный вопрос: зачем в конце повести погиб Алька и не лучше ли, чтобы он остался жив?
Конечно, лучше, чтобы Алька остался жив. Конечно, лучше, чтобы и Чапаев остался жив. Конечно, неизмеримо лучше, если бы остались живы и здоровы тысячи и десятки тысяч больших, маленьких, известных и безызвестных героев.
Но этого в жизни не бывает. Далеко не всё так легко, беззаботно и просто делается...
Вам жалко Альку. Валя Колесниченко в своём отзыве пишет мне, что ей даже «очень жалко». Ну, так я вам откровенно скажу, что мне, когда я писал, было и самому так жалко, что порою рука отказывалась дописывать последние главы.
И всё-таки это хорошо, что жалко. Это значит, что вы вместе со мной, а я вместе с вами будем ещё крепче любить и Советскую страну, в которой жил Алька, и зарубежных товарищей, тех, кто брошены на каторгу и в тюрьмы.
И будем ещё больше ненавидеть всех врагов, и своих, домашних, и чужих, заграничных, — всех тех, что стоят поперёк нашего пути и в борьбе с которыми гибнут наши лучшие, большие и часто маленькие товарищи.
Вот вам ответ на первый вопрос...
Всем крепкий привет. Мите Белых, Вите Зарайскому, Алексею Подскорину, Рихтер, Вале и вообще всем, у кого на плечах толковая голова.
Я жив, здоров, живу сейчас в городе Арзамасе и работаю, пробуду здесь ещё несколько месяцев...

Много прошло времени с той далёкой поры. Погиб за прекрасную Советскую Родину Аркадий Гайдар. Возмужали и выросли вчерашние малыши.
Года два тому назад я был в Ростове. В обкоме комсомола мы разговорились с товарищами о прошлых днях и вспомнили ростовских пионеров и «Военную тайну».
— Интересно, — сказал я, — где сейчас все эти мальчишки и девчонки? Помнят ли они Гайдара?
— Я помню, — сказал один из моих собеседников. — Я Митя Белых и работаю в обкоме инструктором.
— Совсем большой! — сказал я с удивлением. — Как идёт время! А где Витя? Алексей? Валя?
Митя отвернулся к стене.
— Витя успел вырасти ещё до войны, — сказал он. — Он погиб в бою, почти рядом с Гайдаром...
Все замолчали. И я побоялся спросить в этот день, кто ещё «успел вырасти до войны», кто остался жив и здоров из тех ребят, что зимой 1935 года горевали и печалились о славной Алькиной смерти.
А через два дня мне сказали, что Алька... жив.
— Как это может быть! — сказал я недоверчиво. — Алька — герой книжный. Жил он и умирал только на страницах «Военной тайны».
— Ну, это как сказать, — заявили мне мои собеседники и подхватили меня под руки.
По широкой улице они повели меня вниз, к Дону, сказали: «Подождите, она в этот час всегда выходит с сыном гулять». И правда, я увидел, как медленно спускается к реке молодая женщина.
— Её зовут Валей, — сказали мне, — Валентиной Степановной Колесниченко, а рядом с ней бежит её сын, живой шестилетний Алька — малыш с глазами тёмными и весёлыми, как в книжке. Валя тогда, четырнадцать лет назад, была маленькая, беленькая, с косичками, и галстук у неё всегда сбивался на сторону. Давно уже пополнены ряды «первого октябрятского отряда имени мировой революции», о котором писал Гайдар.
— Понятно, — сказал я и остановился под деревом.
И вот я стою, я смотрю...
Мать и сын подходят к реке. Валя садится на скамейку. Алька играет в солдатики, собирает камни и строит грозную каменную крепость на берегу.
Валя встаёт и подходит к самой воде. Что вспоминается ей? Может, небо сегодня такое же яркое и синее, как в детстве? Может быть, глаза у Альки такие?
Вдруг крепко-крепко Валя обнимает Альку, и удивлённый всадник «отряда имени мировой революции» высоко поднимает головёнку, зорко оглядывает небо — всё ли в небе спокойно — и неожиданно спрашивает:
— Мама! Почему ты плачешь?
И тогда матери приходится рассказывать сыну всё, что написано в этом рассказе, а заодно и о том, как погиб за Родину замечательный писатель и человек Аркадий Гайдар.
Тогда и Смелый всадник утирает кулаком слезу.
— Зачем погиб Гайдар? — спрашивает он. — Я не хочу.
Спокойно и, пожалуй, даже сурово, глядя на синее-синее небо, Валя говорит сыну:
— Не плачь! Я тоже не буду плакать. Конечно, лучше, чтобы Аркадий Петрович остался жив... Конечно, неизмеримо лучше, чтобы остались живы все наши советские люди, защищавшие свою Родину в трудный её час. Но так на войне не бывает. Была война, и они умирали за то, чтобы войны больше не было.
Алька спешно достраивает свою каменную крепость. Солдаты с красными звёздами на касках становятся у бойницы. Попробуй — сунься!
Улыбаясь, Валя смотрит на сына.
— Тебя никто не посмеет тронуть, малыш, — говорит она. — Мы победили не зря, нас много.
— Кого — нас? — спрашивает Алька. — Мама, мы с тобой кто?
— Мы простые люди, — отвечает Валя. — Дети, матери, отцы, братья и сёстры. И мы не хотим войны.
Успокоенный Алька берётся за книгу. Вот он сидит рядом с матерью над Доном, на берегу. Клёны на набережной стали как будто выше, и тихое течение реки ещё спокойней. Алька читает. На коленях у него книга про Чука и Гека.

Кунцево Онлайн

Книга / Б. Емельянов «Рассказы о Гайдаре»

Борис Александрович Емельянов